Вечерний свет

Йорка втолкнули на плаху, и он почувствовал, как на шее у него сомкнулось кольцо. Взор его широко открытых глаз испуганно шарил по двору, над которым медленно рассеивался туман. Очертания предметов стали проступать резче, но одновременно разгоравшийся желто-красный инфернальный свет придавал окружающему какую-то новую, зловещую таинственность. Йорк почувствовал, как его сознание неудержимо ускользает куда-то, словно вода, струящаяся мимо, вдоль тела пловца. Затем он ощутил боль в шее и начал задыхаться; в ушах у него стоял гул, похожий на морской прибой. Он слышал, как из самых недр его существа рвется наружу крик ужаса, но даже не замечал, что слюна стекает из его широко разинутого рта на подбородок, и не мог видеть своего лица, в котором не было ни кровинки, своих вылезших из орбит глаз и высунувшегося из онемевшего рта языка. Смертники конвульсивно дергались; временами слышался визг ослабляемого винта и вслед за этим — всхлипывания и хрип кого-нибудь из пытаемых, исступленно заглатывающего воздух.

Ввергаемый из чистилища в ад и обратно, Йорк был слеп и глух. Порой с глотком воздуха возвращалось сознание — ужасающе ясное — и давало ему почувствовать сладость тех мгновений, когда воздух беспрепятственно проникал в легкие. Он не замечал, что по лицу его струятся слезы. Сквозь пелену смешанных с потом слез он время от времени видел двор, над которым уже вставало солнце. И тогда песчаная поверхность двора перед его глазами начинала дробиться, словно под микроскопом, и ему чудилось, что он отчетливо различает радужные грани отдельных песчинок, преломляющие свет.

А потом снова возвращался шум прибоя, боль в горле, мучительное, распирающее грудь удушье, и перед глазами начинали плясать желтые языки пламени, предвещая гибель. Как долго это длилось, он не знал. С той минуты, как он взошел на плаху, могли протечь года. Его искаженное, гаснущее сознание способно было лишь томительно ждать той секунды, когда будет ослаблен винт. В какое-то мгновенье, когда кольцо вновь сдавило шею, но дыхание еще не было полностью утрачено, в его меркнущем сознании произошел перелом. Глаза Йорка были закрыты. Но он заметил, что на этот раз полное удушье не наступает с обычной быстротой. Прошла вечность, прежде чем он осознал, что винт не затянут до конца. Йорк так ослабел, что у него не было сил открыть глаза. Сквозь шум прибоя он, казалось, улавливал какие-то новые, никогда до этого не слышанные звуки — негромкий треск и хлопки, перемежающиеся непонятными выкриками. Страх пронизал его до самого нутра, когда у него над ухом раздался вопль. Нечеловеческий вопль, хотя кричал человек. Но Йорк все еще не мог воспринять смысла слов, которые кто-то выкрикивал.

С огромным усилием — преодолевая безмерную, почти непреодолимую усталость — он открыл глаза и увидел, что вокруг что-то изменилось: на песчаной поверхности двора, в центре которого он находился, было распростерто несколько человеческих фигур, и, всмотревшись внимательнее, он распознал в них приспешников диктатора. Он увидел форменную одежду на неподвижно лежавших телах. И минуту спустя, когда и возле и позади него еще продолжали трещать выстрелы — ибо это они доносились до него в его полуобморочном состоянии, — он почувствовал, что его хватают, вытаскивают из кольца и двое каких-то мужчин, чьи лица были ему незнакомы, почти волоком тащат его куда-то. Путь через двор был бесконечен; он видел, как его спотыкающиеся, волочащиеся ноги вздымают облака пыли, от боли в горле он едва снова не потерял сознание, в висках тяжело и глухо стучала кровь, и в то же время он прислушивался к голосам, которые раздавались то вдалеке, то ближе, — к неясным, отрывочным выкрикам, приказаниям, угрозам; прислушивался, все еще не различая слов.

И вдруг кто-то совершенно отчетливо произнес возле него:

— Скорее, господин лейтенант, мы должны довести дело до конца!