Вечерний свет

Отряду барака № 8 пришлось бежать бегом, чтобы не отстать от других. Петцольд видел перед собой гигантскую очередь, спускавшуюся в каменный карьер. Господи, подумал он, сколько же их еще осталось? Внутренним взором он опять видел испещренный движущимися точками сегмент круга, точки эти, все более редкие, упорно стремились от центра к окружности. Несколько человек выживут, думал он, иначе просто быть не может. На бегу он вертел головой, чтобы лишний раз бросить взгляд туда, на кручи и холмы. На камнях лежал иней, холодный легкий ветер упорно дул в спину. Русские, думал Петцольд, русские. Он попытался представить их себе, тех, что были уже мертвы, и тех, что сейчас умирали — где-нибудь во льду ручья, куда их загнали собаки, норовившие вцепиться им в горло, или на дне ущелья, куда они свалились, сорвавшись с горной кручи. Попытался придумать им имена: Иванов, Степанов, Боровский, Малыгин. Кто-нибудь из них сидит уже теперь в будке полицейского поста, с неподвижным лицом, как у тех, что были живы еще десять минут назад, живы только потому, что обязаны были отнести в лагерь мертвых; он сидел, а рядом жандарм созванивался с комендатурой. Другой беглец в эту минуту, может быть, упирался плечами в стену сарая, стоя почти по пояс в ворохе сена, из которого его только что вытащили, а перед ним стоял юнец лет шестнадцати в коричневой униформе, он со страхом и яростью думал о вознаграждении и зажмурился, прежде чем всадить вилы в грудь Ивана, По телеграфным проводам, паутиной опутавшим горы, во все стороны передавались сообщения о побеге. Но кто-то еще бежал, другие лежали, зарывшись в солому и надеясь отдохнуть до темноты. Петцольд словно воочию видел, как они бегут в далекую гигантскую страну, чьи армии в грохоте и в дыму наступают на Райнхаузен. Может быть, им следовало повременить с побегом, думал он, нацисты ведь долго не продержатся, и тогда они бы еще увидели их конец. Нет, говорил он себе, они не хотели оставить своих в беде, они думают о жизни, а не о смерти, умереть — значит предать. Они так хотят помочь своим, что считают возможным даже идти напролом. От отчаяния такого не делают, мысленно добавил он.

Команда Петцольда работала на дне карьера, словно в самом центре непрестанно крутящегося ледяного вихря, напротив лестницы в сто восемьдесят шесть ступенек, по которым каждый из носильщиков обязан был подниматься без остановок, с пятьюдесятью килограммами камней на заплечных носилках. Вскоре после обеденного перерыва Мюллер попытался привлечь внимание Петцольда к тому, что происходило в карьере. А тот как раз думал в этот момент, что с нынешнего утра вновь начал разговаривать с Мюллером. Петцольд поднял глаза и увидел офицера, медленно приближавшегося к лестнице, рядом с ним шел высокий худой человек в разодранной шинели, которого Петцольд приметил еще утром. Оба они остановились на первой ступеньке, офицер что-то сказал, и русский стал подниматься вверх. Когда офицер подошел ближе, каждый делал вид, что работает, но только делал вид. Петцольд, как, впрочем, вся команда, не сводил глаз с русского. Тот вдруг остановился, обернулся к ним и взмахнул рукой, словно на прощание. Покуда они возились со своими тачками, он становился все меньше и меньше. Наконец он добрался до верха, подошел к ближайшему часовому и что-то сказал ему, указывая на свой затылок. Жест четко обрисовался на фоне неба, которое порыв ветра затянул дымкой. Русский медленно уходил, вот он скрылся за проволокой, и часовой сорвал с шеи автомат. Люди на дне карьера точно могли определить, когда приговоренный к смерти дошел до запретной зоны — в тот самый миг, когда часовой вскинул автомат и до самого дна карьера донеслись сухие щелчки выстрелов.

Минут пятнадцать все работали, не глядя друг на друга. И опять внимание Петцольда привлек Мюллер. Со странно искаженным лицом он смотрел вверх. Русский очень быстро спускался по лестнице, прижав руки к телу так, словно его мучил холод. Хотя туловище он наклонил вперед — и это, пожалуй, было самое невероятное, — он не падал. Лицо у него было цвета позеленевшей бронзы. Сверху, явно нервничая, смотрел часовой, стрелять по лестнице ему было запрещено. Неожиданно пошел дождь, холодный, мелкий.

Петцольд чувствовал, что промок до костей. Руки, сжимавшие лопату, посинели от холода. Русский добрался до дна карьера и пошел дальше как во сне, с трудом отрывая ноги от земли, по направлению к маленькой походной кузне и медленно опустился перед ней на колени, словно все это время только и делал, что искал печурку, в которой над углями изредка поднимались язычки пламени.