Вечерний свет

— Вот, погляди, — показала она ее Евлампьеву. — Кружево отпоролось — никак пришить нельзя. Ну не срам, а? И ведь знает, что срам, не взяла же ее с собой. А кстати, могла бы и взять, там пришить. Времени-то там полно, наверное… Она вдернула в иголку новую нитку, надела очки, чтобы шить, и сняла их.А как думаешь, — спросила она,правда это про нее. нет? Про путевку.

— А! Про путевку…— Евлампьев помолчал. — Да кто его знает. Вполне возможно. Не думаю, во всяком случае, что врет Ксюха.

— А зачем ей?

— Кому?

— Да Лене — кому! — Маша по своему обыкновению уже сердилась на него за его непонятливость. — Зачем ей путевку именно на это время просить нужно было?

— А! — снова сказал Евлампьев, посмеиваясь. Когда-то он таким образом защищал себя от этой застававшей его врасплох Машиной способности рассердиться на ровном месте, но давно все подобное в ней и действительно только смешило его. — А я подумал, зачем Ксюхе про путевки врать… Ксюхе, полагаю, незачем врать, все, думаю, правда. А зачем Елене именно на январь… да не знаю, Маша! Не все ли равно — зачем.

— И ничего тебе подозрительным тут не кажется? Что она не одна поехала?

— В каком смысле «не одна»?

— В обыкновенном — в каком!

— С любовником, что ли?

— Ну конечно.

Евлампьев сказал «с любовником» просто так, ради красного словца, в шутку, но по тому, как Маша ответила, с затаенной какою-то, покорной боязливостью, он понял, что, не желая того, попал в точку. Именно это как раз она и предполагала, и вполне всерьез.

— Да перестань! — сказал он, и тоже теперь вполне серьезно. — С какой стати, что у тебя за мысли!

— А что мысли… довольно обыкновенные мысли, сами собой напрашиваются. — По губам у Маши скользнула кривоватая усмешка. Евлампьеву подумалось, что помимо ее воли, сама собой ей вспомнилась, должно быть, та чуть ли уже не тридцатилетней давности пора, когда он, в предположении, что никакой общей жизни у них больше не может быть, едва не уехал в отпуск именно что вот не один… — Есть же какая-то причина, что ей непременно на январь понадобилось, — сказала Маша, гася эту свою словно бы ироническую усмешку. — Ведь есть?

— Ну знаешь! Так сразу предполагать такое!..— Евлампьев встал, прошелся до телевизора, сделал зачем-то потише и без того вовсе не громкий звук, вернулся на свое место — рабочее кресло Виссариона подле письменного стола — и снова сел. — Мало ли какая может причина… Так уж обязательно эта! Ну, в самом деле чувствовала себя неважно… И была у них там путевка, совершенно конкретная путевка, на январь, вот она ее и добивалась для себя.

— Но Ксюша, как ты мне передал, не так говорила. По ее получается, что Ленка не конкретную путевку просила, а именно ей на январь требовалось.

— Да ну что ты, Маш! Ну что ты!..Евлампьев совершенно не чувствовал себя способным подумать о дочери такое, и мозг у него лихорадочно искал теперь ее поступку оправдательные причины.Да мало ли как все это исказилось, пока до Ксюши дошло. Да она что-то поняла не так…

— Ну, а помнишь, как Лена объясняла перед отъездом? Путевка, дают, такая возможность… О том, что сама просила, — ни слова.

— Да нет, Маша. Нет. Ты уж хочешь во всем какую-то голую логику найти. А логика, она не всегда… Устала, хотела отлохнуть и просила… сама, думаю, просила — это да… а нам о том не осмелилась сказать, догадывалась о нашей реакции. В этом вот и виновата, что не сказала. И только.

— Ты думаешь? — с неверием спросила Маша. Она надела очки и приподняла Еленину сорочку над коленями, чтобы шить. — А я испугалась: а ну как… Вспомнила то у них, летом тогда, в автобусе, когда к Ксюше ездили. Как она набрасывалась на него… Ксюша без отца… да и Саня сам… привыкли ведь к нему, родной совсем.

— Нет, Маш, нет, — сказал Евлампьев с твердостью. — Ничего такого здесь, уверен. А что в автобусе… ну так мало ли у кого что. У кого не бывает.

— Это да, это конечно, — согласилась Маша.

Ведущий в телевизоре уже закончил свой разговор с женщиной, что держала на голове башню из волос, и теперь на экране, почти без музыки из-за привернутого Евлампьевым звука, балерина в нежно-розовом с таким же нежно-розовым партнером танцевали что-то из «Лебединого озера».

В замке входной двери захрустел ключ, собачка, открываясь, щелкнула, дверь растворилась, — пришел Виссарион.

Он принес письмо от Елены.

Письмо было недлинное, на одном листе почтовой бумаги. Елена писала, что прекрасно здесь отдыхает, и душой, и телом, и, только отдыхая, поняла по-настоящему, какой она была устряпавшейся, сообщала, что телеграмму о выписке Ксюши получила, целый день ходила с нею, улыбалась как дура, и вообще соскучилась, и по Сане, и по Ксюхе, хочется домой даже, но уж нужно, конечно, дожить срок, раз приехала, воздух здесь просто необыкновенный, жаль, конечно, что она здесь одна, а не с ними…

— Между прочим? — прочитав это, посмотрел Евлампьев на Машу, намекая ей на недавний их разговор.

— Ага, ага,— повинно улыбаясь. сказала она.

Он дочитал письмо, она как раз дошила, и они вместе пошли на кухню.