Вечерний свет

Он увел разговор от Ермолая Евлампьев и не заметил как. Говорили уже и отом. и о другом, и о третьем, перешли в конце концов на международные дела, к переговорам с американцами о Договоре об ограничении стратегических вооружений, к положению в Китае, где верх в борьбе политической верхушки начинал брать Дэн Сяопин. погадали, могут ли с Китаем у нас снова наладиться добрые отношения…

Об Ермолаевой этой истории Евлампьев вспомнил только уже перед самой постелью. Виссариону, стараясь не шуметь, расставили раскладушку в Ксюшиной комнате, а они с Машей ложились в большой комнате на тахте.

— Ну, как молодые,— ворчала Маша, укладываясь.— Чего ты приехал на ночь, приезжал бы завтра с утра. Будем сейчас мешать друг другу.

«А мне там и вовсе негде», — с усмешкой подумалось Евлампьеву о женщинах с сигаретами и Жулькине в их квартире, и вспомнилось вот о рассказанном Виссарионом.

Но все случившееся с Ермолаем было давно пережито, и воспоминание сейчас не отозвалось болью, напротив — оно выловило в рассказе Виссариона то, чем, в общем, можно было даже гордиться: как Ермолай в ответ на этот демагогический ход: «Кто там только пакостить смел?!» — встал и признался: «Я это!..» Все правильно, так он и должен был, Ермолай…

Евлампьев лег, тахта была широкая, они с Машей отодвинулись друг от друга к краям и спали всю ночь — никто никому не мешал.

7

Минуло воскресенье, четырнадцатое января, настал понедельник, пятнадцатое, и вместе с ним как бы окончательно настал наконец и новый год. Встал на предназначенные ему рельсы месяцев и пошел, потянул по ним, постукивая на стыках чисел, — туда уже, в сторону весны, к солнцу и теплу, к просевшим черным сугробам, к высачивающимся из-под них нежно лепечущим ручьям… Но пока, впрочем, все стояли и даже днем не случались слабее двадцати пяти морозы, солнце глядело сквозь льдистую сизую хмарь, и организм как-то уже притерпелся к этим нескончаемым холодам, обвыкся существовать в них как в нормальных совершенно условиях, словно никаких иных больше и не ждал. Рефлектор в будке довольно спокойно перебарывал и двадцать пять, и тридцать, и, одевшись как следует, удавалось простоять все три с половиной часа без всякого даже особого топтания.

Для Вильникова пришло «Здоровье», для Бугайкова — «Америка».

Вильников, принимая журнал, донельзя довольный, похохатывая, сказал, что Евлампьев не имеет никакого морального права, несмотря ни на что, уходить из киоска до будущей подписной кампании, так как на нынешний год здоровье его, Вильникова, полностью в его, Евлампьева, руках. Бугайков, видимо, уже наученный опытом, пытался дать за журнал вместо положенных пятидесяти копеек три рубля и, когда Евлампьев принялся отсчитывать сдачу, все останавливал его, приговаривая, что ему в радость получить именно за три рубля, а не за полтинник.

Пришел первый номер «Иностранной литературы» для Лихорабова. Евлампьев помнил, что Слуцкер говорил о Лихорабове — уезжает прямо после праздников на монтаж, однако на всякий случай попридержал журнал на несколько дней, Лихорабов не объявлялся, и он продал его. И только продал, через пятнадцать буквально минут в окошечке возникло предвкушающее улыбающееся лицо Лихорабова: «Здравствуйте, Емельян Аристархыч! Что, есть для меня? К подписчикам уже пришел». Оказалось, что его присутствие на монтаже не требовалось еще месяц, он съездил — и вернулся, вчера вечером лишь, и утром вот нынче побежал за журналом… Евлампьеву было жаль, что так получилось с Лихорабовым. Лихорабов нравился ему: неплохой парень. Немного легковесен — есть это в нем, но прост и естествен, без всякой такой внутренней надутости, и порядочен, кажется, что главное…

Маша по-прежнему находнлась там, с Виссарионом и Ксюшей, только и разговаривали с нею по телефону. Но раз она приехала — подошла пора пойти на примерку пальто. Закройщица жила, оказывается, совсем рядом, на соседней улице, пересечь двор — и все, возле ее подъезда.

— Ой, ты смотри-ка,— как всегда таким вещам, совершенно по-детски обрадовалась Маша,— ну надо же: в шаге буквально!

Евлампьев похмыкал про себя: чему тут радоваться, ну в шаге, ну и что?..

Завитая «барашком» закройщица приняла их в долгом, до пят, пламенно-оранжевом шелковом халате, на котором терялся оранжевый ремешок сантиметра. переброшенный через шею. «Заграничный халат, — шепнула ему Маша с эдаким швейным женским воодушевлением, улучив минуту, — у нас и материала такого не делают, бешеные деньги стоит». Квартира у закройщицы была трехкомнатная и богатая: стены в коридоре обклеены тиснеными моющимися обоями, о которых Евлампьев с Машей только слышали, а в комнате, в которую она их ввела, обшиты снизу, чуть выше роста деревом, и мебель — в тон этому дереву столовый гарнитур со стульями таких изогнутых форм, что казалось, попал куда-нибудь в начало прошлого века.

— Кооператив? —с тем же воодушевлением однокорытницы спросила Маша.