Вечерний свет

Ведь знал же он, что ей выпадет, когда он уйдет,с годовалым-то ребенком! Да целый день на работе, а то и не то что день, но и полночи еще, а с утра — снова в цех, и никакой почти помощи ни от кого, все сама, только сама, а от него — ничего, кроме писем, даже и денежного аттестата, не командир!.. Ох, как она натерпелась, его, его семя, его продолжение в этой жизни выхаживая, его дочь спасая!.. Ведь все знал, как будет, знал, что мать не помощница ей, попробует — и не осилит, со слабым своим здоровьем, надо будет выбирать между внуками, которых нянчишь с рождения, с которыми живешь в одном доме; внуками дочери, и внучкой невестки, и сердце невольно само подскажет выбор… знал — и отмахнулся, не захотев знать. Что, если бы не тот самолет, не то конфузное ранение во дворе медсанбата, что, если бы он не вернулся тогда обратно, спустя восемь месяцев, разве бы выжила она, его дочь, семя его? Так бы и умерла, маленькое синюшное тельце со стиральной доской ребер, на ржавой железной кровати детской больницы… Надо было случиться тому самолету, чтобы дочь избежала смерти, — кривясь, сгибаясь от боли во швах в три погибели, он выходил ее, вытаскал на руках, забитые мокротой легкие ожили, — надо было случиться тому самолету… Есть все-таки разница, что говорить, когда тебе приходит повестка, когда ты уже не волен поступить иначе, когда выбор за тебя делает словно бы судьба, и ты оказываешься чист и перед землей своей, и перед близкими, и когда ты отнимаешь себя от них сам: ведь броня была у тебя не потому, что тебя укрывали, спасали от смерти, берегли тебя бог знает для чего, а потому, что нужно же было кому-то эти самые танки и пушки делать, и это было столь же необходимо, как сидеть в них, и если бы ты остался, то не вышел бы виноват ни перед кем…

— Де-ед! — окликнула его Ксюша. — Ну, вспомнил что-нибудь?

— А-а, да-да, — вскинулся Евлампьев. Оказывается, она окликала его уже не первый раз — он не слышал, совсем забылся. И телевизора тоже не слышал, и не видел ничего: глядел — и не видел.— Да-да, — повторил он,да, Ксюша… Ты понимаешь, что-то все не то вспоминается… тебе это, я боюсь, неинтересно будет. Ряхов вот такой вспоминается, мы с ним вместе с самого сборного пункта были… разнорабочим на нашем же заводе работал… ужасно он меня ненавидел за что-то. Да точнее — ни за что ненавидел, просто так, и ужасно, ужасно ненавидел, все приставал: «Что, карандашиком, значит, и резиночкой трудишься, да?!» Раза два у нас с ним серьезные стычки были, и в одну он мне пригрозил, прямо весь трясся от злобы: «В бой пойдем - кончу тебя. До первого боя живешь». И лицо его помню, будто только вчера виделись: широкое такое, квадратное, и все из одних костей, ни грамма мяса на них — будто из куска камня лицо. А губы — как две бритвы, и глаза всегда прищурены.

— Ну так что же,— ошеломленно проговорила Ксюша. Она вся напряглась, сидела, неестественно вытянув шею, по-школьному сложив перед собой на столе руки.— Ну так что же… разве нельзя было… надо было сообщить об этом кому следовало. Как так — убить?! Разве он смел? Ведь это же преступление!

Евлампьев усмехнулся.

— Ах, Ксюша!.. Ну, сказал бы, ну и что? Что ты, милая… Это ведь не детский сад: воспитателю пожаловался — и она наказала. Это жизнь…

Голова все болела, боль не проходила, и он снова провел по лбу ладонью. — Ну вот… Я, знаешь, надеялся, разберут нас по разным частям — и до свидания, но не повезло. Так и в окопы вместе попали. И когда мы в окопы попали, то больше всего я боялся, как бы этот Ряхов не убил меня. Не бомбежки, не снарядов немецких, не танков их — а его боялся. Мы тогда три дня в окопах провели, четыре атаки отбили, и ничего я из этого толком не помню, а только и помню этот страх свой.

— А потом? — блестя глазами, спросила Ксюша.

— Убило его, Ксюша, — Евлампьев помолчал.Как раз перед тем, как нас сменили, только солнце село, — снайлер его немецкий снял. И вот, поверишь ли, до сих пор стыдно: убило его — а я рад. Убили, жизнь человеческая кончилась — а у меня на душе такое облегчение…

Ксюша пристукнула по столу костяшками пальцев.

— Ну и правильно, а мне бы не было стыдно: он же тебя убить грозился.

Евлампьсв, глядя в сторону, на экран, и все так же ничего не видя на нем, покачал головой:

— Эх, Ксюш!.. Жизнь человеческая… да кто бы то ии был… она уже сама по себе свята. Тот, кто в живых остался, всегда перед мертвым виноват.

— Да ну уж, де-ед!..— протянула Ксюша.— Вечно ты со своими… странные у тебя какие представления. Но вообще да,— на лице у нее появилась та ее деловито-смущенная улыбка, — вообще этот эпизод… история то есть,поправилась она, — не подойдет. Что-нибудь бы другое, дед, а? Слушай, — помолчав немного, приподнялась она со стула, — я сделаю ТВ потише?

— Ну сделай, — согласился Евлампьев.

Она подошла к телевизору в углу у окна, и Евлампьев заметил, что она прихрамывает.

— Ты чего это? — спросил он.Отсидела?