Вечерний свет

Евлампьеву хотелось сказать: «Нет, мы привыкли ночевать дома», но он улержался. В конце концов, в том, что у сына нет доча, виноваты, может быть, больше всего они сами. Не надо было тогда разменивать для Елены квартиру. Пожила бы вместе, ничего. Три ли года, четыре ли, пять ли. Комнатушку хоть да дали бы им на троих. А Ермолаю одному что дадут? А жить со стариками родителями в одной семнадцатиметровой комнате… что ж, конечно, ему уже и не восемнадцать, и не двадцать, и не двадцать пять даже…

— Ты с товарищами? — спросил Евлампьев вслух, хотя это и так было понятно.

— Да вот позвал, — все тем же деловитым голосом проговорил Ермолай. — Как там Ксюха? — тут же, без паузы, спросил он, обращаясь к матери.

— Так же,— коротко ответила Маша.

— Поня-атно…— протянул Ермолай. Он хотел переступить ногами и опереться о стену рукой, но его качнуло, ударило о стену плечом, и он еле устоял. — Д-дья-авол…пробормотал он.

— Ничего набрался,— сказала Маша.— Хорош.

— Да не,— отталкиваясь от стены, сказал Ермолай.— В норме. Немного совсем.

Разговаривал он и в самом деле вполне нормально, только глаза слишком блестели да были замедленными движения, словно двигался он в воде.

В комнате за выдвинутым на середину обеденным столом сидело человек семь мужчин — возраста Ермолая, н младше, и старше, лица двоих были Евлампьеву с Машей знакомы, видели еще прежде у Ермолая, когда он жил с ними, — под потолком слоисто плавал табачный дым, на столе стояли, сдвинутые вместе, несколько бутылок портвейна, открытые и еше не открытые, банки консервов там-сям с отогнутыми зазубренными крышками, у стены рядком, увидел Евлампьев, свстло выстроились опорожненные бутылки водки. Мужчина в обтерто-голубой джинсовой паре, с редкими белесыми волосами, зачесанными от затылка ко лбу, игравший на гитаре, когда они с Машей вошли в комнату, взял ревущий аккорд и оборвал звук ударом ладони. Ему было лет сорок, и при своем тяжелом рыхловатом теле выглядел он в коротенькой узкоплечей джинсовой курточке нелепо молодящимся. Его лицо тоже было знакомо, но откуда, Евламльев не знал.

— Это вот, значит, мои друзья,— сказал, протискиваясь мимо Евлампьева к столу, Ермолай.— Валеру с Игорем вы знаете, а это вот Гена Плешаков, это Боря Истомин, это Валера Кузовкин, это Леша Жулькин, а с гитарой — ну, его кто не знает: Евгений Сальский, автор и исполнитель песен собственного сочинения.

Сальский, привстав, склонил голову и тут же, не удержавшись, тяжело упал обратно на стул.

Теперь Евлампьев понял, откуда ему знакомо лицо Сальского: он видел как-то его выступление по местному телевидению. Только тогда Сальский пел про БАМ, про мужественных ребят у костров, про сизый дым этих костров, про вымокшие штормовки…

— Емельян Аристархович,— сказал он, слегка поклонившись.

— Мария Сергеевна, — вслед ему сказала Маша, и оба они, не сговариваясь, повернулись и вышли на кухню.

Ермолай вышел следом за ними.

— Нам лучше бы уйти, да? — переводя взгляд с матери на отца, спросил он.

— Ну, видишь ли…— запинаясь, проговорил Евлампьев.— Конечно, вы собрались… вы, видимо, намеревались…

— Ага, ну да. Ну конечно,— уводя глаза в сторону, сказал Ермолай.— Ну ладно, ну тогда минут десять, вы тогда побудьте здесь, мы сейчас соберемся…

Он ушел в комнату, Евлампьев с Машей сели к столу напротив друг друга, взгляды их встретились, и оба они одновременно усмехнулись.

— Черт знает как накурено, — сказал Евлампьев.— Ты, наверно, заснуть не сможешь.

— Да что ж теперь,— пожала плечами Маша.

В комнате снова по-пьяному громко заговорили, снова заиграла гитара, Сальский запел, забулькало наливаемое вино, звякнули стаканы.

Минут через десять оттудл раздался грохот отодвигаемых стульев. Потом, слышно было, проехал по полу, корябая ножками. стол к стене, и из комнаты в коридор стали выходить. Щелкнула замком открытая дверь.

Последним из комнаты вышел Ермолай. Он завернул на кухню, но вглубь проходить не стал, остановился в дверном проеме и ухватился за притолоку.

— Если я у вас поживу немного, вы как, не будете против? — спросил он.

Евлампьев знал, что ни о чем не надо спрашивать, но Маша опередила его.

— Что у тебя случилось? — спросила она.

— Ни-чего! Ровным счетом,— по-пьяному возвысив голос, сказал он.— Так вы как, вы не против, нет?

Евлампьев встал из-за стола.

— Я же тебе сказал нынче утром: это твой дом.

— Яс-но! — проговорил Ермолай и, не давая Евлампьеву подойти к себе, резко повернулся и пошел к выходу, вслед ушедшим собутыльникам.

Смачно чавкнула замком с размаху захлопнутая дверь.

Маша сидела за столом и смотрела мимо Евлампьева в опустевший коридор.

— Да, — сказала она затем, — видимо, ты прав, надо все это просто принять как должное…

Евлампьев не помнил, чтобы он так говорил, но он промолчал, не оспаривая неправоты жены, как бы подтверждая своим молчанием правильность сказанного ею. Он и в самом деле был согласен с нею. Хотя и понимал, как понимала и она про себя: все равно никогда невозможно будет принять это как должное. Во всяком случае, до конца.

— Ну, пошли прибираться там? — позвал он ее через некоторое время.