Вечерний свет

— Ты, дед, плохо, наверно, пробивался,— в прежнем тоне шутливости, но больше не пытаясь улыбаться, сказала Ксюша. — Чего ты так смотришь?

— Как? — испуганно спросил Евлампьев, тут же ловя себя на том, что расслабился и на лицо у него вышла жалостливая, потерянная улыбка.— Я нормально смотрю,— постарался он как можно естественнее переменить улыбку на веселую.

— Мама где, Ксюша, не знаешь? — спросила Маша.

— А? — медленно перекатила голову по подушке в ее сторону Ксюша.

— Я говорю, мама где, не знаешь? — повторила Маша.

— А…— поняла Ксюша.— Она, кажется, убирается где-то.

— Ага-ага,— подтвердила девочка Ксюшиного возраста с соседней, у окна, кровати.— Она в сорок шестой сейчас.

Евлампьев, пока они разговаривали, быстро обвел взглядом палату. Палата была небольшая, на шестерых, на двух кроватях девочки лежали — со взодранными на блоках, загипсованными ногами, в том числе и та, что рядом с Ксюшей, — остальные трое были, видимо, ходячими, судя по пустующим постелям и стоящим у тумбоче, костылям.

— Де-ед! — позвала Ксюша, перекатывая голову в его сторону.— Хочешь мою ногу посмотреть, да?

Евлампьев смешался. Со слов Маши все, как там у Ксюши, он представлял себе буквально зрительно, но когда она спросиза, он вдруг поймал себя на ощущении, что да, действительно хочется, интересно, и от этого любопытствующего желания в себе ему стало нехорошо.

— Ну, покажи давай, — сказал он наконец.

Одеяло на ней зашевелилось, из-под него медленно выбралась свободная ее рука, Ксюша ухватилась ею за край одеяла, перевела дыхание, прикрыв на мгновение глаза, и вялыми движениями стала перебирать одеяло, задирая его с ног.

Левая нога у нее была живая, здоровая — крепкая, мускулистая, с гладкой молодой кожей, она была вольно подогнута в колене, а вместо правой лежало толстое белое бревно, и так, он знал, до самого бедра, до поясницы, и только торчали из этого бревна самыми кончиками крайних фаланг пальцы.

Евлампьеву сделалось жутковато.

— Ну, ясно мне, посмотрел, — сказал он, силясь улыбаться.— Тебя хоть прямо сейчас в музей выставляй вместо мумий египетских.

— Закрой меня, дед, пожалуйста,— попросила Ксюша. Голос у нее сделался совсем слабым, пресекающимся, на лбу высыпал пот, и на шутку его она никак не отреагировала. — А то я не могу сама…

Евлампьев торопливо обежал вокруг кровати, перебирая одеяло, нашел край и укрыл Ксющу.

— Ничего! Все в порядке! — подмигнул он ей, разогнувшись.

Она не ответила, только прикрыла снова и открыла, давая понять, что услышала, глаза.

— Марь Сергеевна,— с затаенным смущением позвала девочка-соседка. — Можно, дяденька выйдет ненадолго… а вы бы мне, может, подали бы… а то мие давно надо, а теть Лены нет и нет…

— Выйди, Леня…— попросила Маша.

«Да-да», — опять с торопливостью согласно покивал он, поглядел на Ксюшу, сказал ей, улыбаясь:

— Я не совсем, я вернусь сейчас,— и вышел в коридор.

Из дверей соседней палаты, с ведром, со шваброй, с перекладины которой свисала мокрая тряпка, вышла Елена.

— А, папа,— сказала она, останавливаясь, опустила седро, прислонила швабру к стене и, вывернув руку, вытерла сгибом локтя лоб.— Здравствуй. Вы здесь уже.

— Здесь,— сказал Евлампьев.— Здравствуй, дочка.

— А чего ты тут стоишь?

— Да там девочке одной… нужно стало,— почему-то понизил он голос.— Ну, на это… на судно. Соседке.

— А! — по лицу у Елены скользнула быстрая улыбка.— С Ксюшей как, поговорили, удалось?

— Удалось,— радостно сказал Евлампьев.— Чего, говорит, раньше ко мне не приходил?..

— Раньше…— Елена взяла швабру от стены и оперлась на нее.Она сейчас вот снова уже невменяемая будет, опять температура за сорок полезет. Не будешь ведь жаропонижающее каждые полчаса давать… Ой, папа, замучилась я, сил нет. На судно вот на то же: нога в таком гипсе, совершенно неподвижной должна быть — представляешь, что это такое?

— Да, Леночка…— Евлампьев взял ее за плечо, подержал и отпустил. Ему хотелось взять у нее всю ее боль, перелить в себя всю ее усталость, но это было невозможно, и не следовало расслаблять ее и попусту растравлять себя.

— Что ж поделаешь, милая… Надо терпеть.

— Да, конечно. Что говорить…

Она ушла, мокро волоча за собой по полу свисающую со швабры тряпку. Евлампьев проводил ее взглядом, и дверь палаты открылась, с судном в руках вышла Маша.

— Подожди пока, не заходи, — сказала она рванувшемуся ей навстречу Евлампьеву.— Пусть проветрится немного, а то она стесняется.

Из туалета в конце коридора они вышли вместе: и Маша, и Елена Елена теперь была с пустыми руками, Маша несла судно за горловину, одной рукой.

— Настоялся? — сказала Елена, беря Евлампьева за локоть. — Пойдем.

Ксюша все так же лежала на спине, глаза у нее были закрыты, и теперь Евлампьев ясно увидел — то, что знал прежде от Маши, — что впадины глазниц у нее сплошь, до самых краев, — два огромных мертвенно-голубых синяка.

Она услышала шаги и открыла глаза.

— Ма-ам,— сказала она, сразу из всех троих выделив взглядом Елену. Голос у нее был тягучебессильный.— Ма-ам, пусть мне эту штуку вытащат, я не могу больше. Я хочу руку под одеяло, мне холодно. И на бок хочу…