Вечерний свет

Глаза у Маши, как и у Елены, были воспаленноприпухлы, красны, — уже, наверно, наплакалась.

Она пошла к стоявшей у двери соседней палаты мягкой, обитой пластиком скамейке, села, и Евлампьев, потянувшись за ней, сел рядом.

— Чего ж вы мне раньше-то не позвонили? — сказал он.

— У тебя ж работа. Чтобы день тебе не портнть, — отозвалась Маша через некоторое время. — Ну, что бы ты здесь был… Никто ей сейчас из нас не нужен. Приехал вот… посмотрел… — она взглянула на него, закусила, кривясь, губу и не сдержалась — из глаз у нее потекло.

Евлампьев молча, не зная, что делать, сидел рядом и ждал, когда она успокоится.

— А что,— спросил он с осторожностью, когда она наконец, судорожно переведя дыхание, отняла платок от глаз,— что врачи?

Маша быстро посмотрела на него и, приложив платок к носу, высморкалась.

— Что врачи,— сказала она затем, снова переводя дыхание. Говорят, что кризис. Что ждали этого. Бегали с утра вокруг нее, суетились. Перевезли, видишь… А вообще, — голос у нее сорвался, она опять, вся кривясь и часто моргая, закусила губы, но на этот раз сдержалась.— Вообще, Леня… я днем специально в Публичную библиотеку позвонила, в библиографический отдел, умолила прочитать… мне прочитали. Вообще, Леня, то, как у нее протекает… восемьдесят три процента летального исхода.

У Евлампьева все внутри как встряхнулось, будто какая-то жесткая великанская рука подняла его в воздух за шкирку, как котенка, и тряханула.

Дробно постукивая каблуками, с поднятым вверх иглой шприцем по коридору к Ксюшиной палате прошла та молоденькая медсестра, скользнула по ним с Машей своим игривым взглядом, толкнула дверь, вошла и исчезла за ней.

«Летального… летального… летального…» — как замороженное, твердое, похожее на ледышку, стучало в Евлампьеве это слово. Будто кто в нем неуправляемый, независимый от его воли, ужасаясь этому страшному и не допуская возможности его, в то же время к страшному этому примерялся.

II. ИЮЛЬСКИЕ ГРОЗЫ

1

Июнь начался жарой. Столбик подкрашенного спирта в термометре на раме кухонного окна показывал в полдень тридцать четыре, тридцать пять градусов, небо было без облачка, одна белесо-голубая хмарь, куда ни глянь, казалось, дальше все это невозможно, ну, еще день, ну, еще однн, а там уж непременно падет прохлада и прольются дожди, но прохлада не наступала, дожди не приходили, жара все держалась и держалась, а нюнь перевалил за середину, и подступала уже последняя декада.

По пятничным вечерам на улицах то и дело встречались компании с громоздившимися у них на спинах рюкзаками, в одиночку шли рыболовы, неся в руках кто чехол со сложенным спиннингом, кто обычную бамбуковую удочку с обмотанной вокруг ее суставчатого тела леской, по утрам в субботу к призаводской площади, откуда уходили автобусы на различные заводские базы отдыха, валили целые толпы, и потом два дня, до вечера воскресенья, улицы были малолюдны, пустынны даже, и лишь возле магазинов пообычному оживленны.

В партийной и вечерней газетах появились первые материалы о необходимости соблюдения в лесах правил противопожарной безопасности, вечерняя напечатала заметку «Из зала суда», где сообщалось, что двое рабочих мебельного комбината за возникший по их вине лесной пожар приговорены к лишению свободы на несколько месяцев условно и денежному штрафу.

Повсюду говорили о происшедшем в одно из воскресений прямо на глазах у сотен людей случае: у женщины посреди озера свело ногу, она стала тонуть, спасательная лодка шла к ней слишком долго и не поспела, женщину пытался спасти какой-то мужчина, и она утащила его вместе с собой.

В соседнем доме сбило машиной девочку-семиклассницу. Она была на велосипеде, гоняла с кем-то наперегонки, выскочила из двора со скоростью на улицу, затормозила, но поздно, и удар был такой, что с ног у нее слетели крепко зашнурованные тряпичные туфли.

Хоронили ее в тот день, когда Ксюша выписывалась из больницы.

Евлампьев с Машей вышли из дому, чтобы ехать в больницу встречать Ксюшу, — у ближнего подъезда соседнего дома стояла толпа, светло блестела на солнце надраенная медь оркестра, и только они вышли, оркестр тяжело бухнул похоронным маршем: из невидимого сбоку черного зева подъездной двери вытолкнулась и поплыла над толпой красная узкая крышка, стали выносить венки и следом затем, через минуту промедления, вынесли гроб.

Евлампьев с Машей как замерли, выйдя на крыльцо, так и стояли на его бетонном приступке. Что-то заставляло забыть о себе, пока глазам было явлено это зрелише похоронного обряда, невозможно, кощунственно было идти, уходить — продолжать заниматься своими делами, когда рядом, подле тебя, свершался другой, последний путь…