Вечерний свет

Но настроение испортилось, и никакого письма писать теперь не хотелось. Он думал о том, чего же хотел от него Ермолай. Попросить денег? Единственное, что можно предположить с наибольшей вероятностью. Но никогда он так вот специально не просил денег, всегда обходился сам, по случаю разве что стрельнуть немного — это да. Непонятно!..

Он бросил ручку на листы бумаги, встал и вышел на кухню.

В буфете внизу был сше один утюг, старый, без терморегулятора, но вполие исправный.

— Ты зачем это? — спросила Маша, когда он достал его.

Евлампьев передернул плечами.

— Да что-то не идет письмо… Давай помогу тебе. Уж заниматься хозяйством, так до конца.

Маща было запротестовала, говоря, что здесь жар и пар, а он еще не отошел как следует от солнечного удара, но Евлампьев настоял, Маша взяла с него слово: как только он что-то почувствуст, тут же уйдет, и они стали гладить в два утюга.

Ночью ему снова приснился тот, уже снившийся однажды весной нелепый сон: ему снилась Галя Лажечиикова, первая его любовь, обманувшая его с другим, снилась в облике грузной, оплывшей усатой старухи, какой он ее никогда не знал, потому что никогда не видел ее с тех давних лет молодости и не знал даже, жива лн она; эта толстая усатая старуха протягивала к нему руки, звала к себе и с горечью и страданнем говорила о том, что виновата перед ним, нужна была целая жизнь, чтобы понять эту вину, но теперь она готова искупить ес и отдает себя всю в его власть. И снова там, во сне, Евлампьев в ужасе и отчаянии противнлся себе, потому что готов был, еле удерживался, чтобы встречно не протянуть ей своих рук и пойти за нею куда ни позовет, потому что, оказывается, всю прожитую жизнь он лишь ее и любил, бросившую его ради другого, Галю Лажечникову, этого лишь и ждал всю жизнь — соединиться с нею, и что из того, что сейчас она была толстой усатой старухой, отдавшей свою молодость, свое здоровье, все свои прелести другому.нс плоти, душе его нужно было это соединение, душа жаждала сго и молила разум отпустить се.

И снова он проснулся в полном изнеможении от этой борьбы, разбитыи и обессиленный, с гулко и тяжело булающим в груди сердцем. И опять светила луна в окно, отгородив ссбе в комнате бледно-фиолетовый закуток, и в этом немощном, рассеянном свете он увидел спяшую на свосйи кровати другую старуху, ту. с которой и была прожита жизнь, и услышал ее сонное сиплое дыхание, — господи милостивый, зачем этот сон, да разве нх корни, его и жены, не переплелись уже давно в такой неразъединимый узел, что, двое, они сделались одним стволом, одним существом, одним организмом. и по отдельности, так, чтобы каждый сам по себе, нет их…

Евлампьев лежал с открытыми глазами, глядел в потолок, держал руку на бухающем сердце и просил, непонятно кого, освободить его от этого странного сна, не посылать больше, не трогать его.

Лунный закуток в комнате делался все меньше и меньше — луна уходила, — и стал он уже размываться и блекнуть в зарождающемся мало-помалу свете нового утра, а Евлампьев все не спал, ворочался, скрипел пружинами, и никак не получалось утишить сердце.

В конце концов он встал, тихо, чтобы не разбудить Машу, прошел на кухню, нашарил на буфете пузырек корвалола, на фоне посветлевшего окна накапал в стакан двадцать капель, разбавил водой и выпил.

Сразу же возврашаться в постель было боязно — еще слишком рядом было изматывающее бессонное ворочание, и, выпив, Евлампьев сел на табуретку к столу, облокотился о него и сколько-то времени сидел так, глядя в окно, в сереюшее пространство перед собой, старательно пытаясь ни о чем не думать.

— Леня! — позвал из комнаты испуганный голос жены, — Ты где?

Евлампьев вскочил, громыхнув табуреткой, и бросился в комнату.

Маша лежала, приподнявшись на локте, и глаза у нее были открыты.

— Что такое? — торопливо спросил Евлампьев, наклоняясь к ней.

— Что с тобой? — вместо ответа спросила Маша.— Ты почему не спишь? Плохо что-нибудь?

— А, — понял Евлампьев причину ее тревоги. И похлопал жену по плечу.— Да ничего такого, успокойся. Не спится…

— А я проснулась, глянула — нет тебя. Нет все и нет… Ну ладно, ложись давай, — махнула она рукой.

Ему было невмоготу идти на свой диван, буквально отталкивало от него.

— Давай я с тобой лягу. — Он сходил к дивану, взял подушку и вернулся к кровати.

— Подвинься.

— Ой, Леня, да ну что ты придумал! — сердито сказала Маша. Она удостоверилась, что с ним все в порядке, успокоилась и могла теперь быть недовольной.

— Молодой, что ли, спать вместе?

— Да ничего, ничего, — уговаривающе произнес Евлампьев.

Маша, ворча что-то неразборчивое, приподнялась, рывком передвинула свою подушку к краю и подвинулась сама.