Вечерний свет

Колола сестра плохо — игла вошла болезненно, тяжело, н потом, как стала вводить лекарство, все что-то дергала шприцем, вела в сторону, и от движения иглы внутри хотелось стонать. — Давайте полежите немного, и пойдем,— сказала врач, когда сестра наконец вытащила иглу.

— Будем госпитализироваться.

— Что, надо в больницу ложиться? — потерянно спросила Маша.

— А что ж вы думаете, верхнее давление у него двести?! С гипертонией только солнечные удары и получать. «Ксюху — «из», меня — «в», — лежа с закрытыми

глазами на боку, устало подумал Евлампьев. Комедия какая-то. Снова Маше с передачами ползать… Этого только ей не хватало». Он медленно перевернулся на спину и открыл глаза. — Да нет, доктор, — сказал он.—Я уж дома. Завтра участкового вызовем. — Вас колоть нужно. В поликлинику ходить станете? Дойдете — и хлопнетесь там.

Маша, стоявшая возле дивана у него в ногах, опережая Евлампьева, проговорила:

— Леня, врач все-таки лучше знает,

О боже милостивый, как нелепо…

— Не поеду я в больницу,— как мог твердо сказал он. — И не убеждайте, не поеду…

«..поводу солнечного удара… предложение врача Петраковой Л. Ф… под личную ответственность» схватили глаза начерканные за него врачом на бланке для рецептов слова отказа. Евлампьев изобразил что-то похожее на свою подпись и отдал ручку. Потом до него донесся всхлоп двери, и Маша вернулась в комнату.

— Ну, как умеешь иногда на своем настоять! — Она говорила со смягчающей улыбкой, но избавиться от укоризненных интонаций в голосе не смогла.Прямо не своротишь. И уж боншься даже перечить тебе — все равно по-своему сделаешь…

Она помолчала.

— Что вот, спрашивается, не вернулся за шляпой?

Евлампьев вдруг вспомнил о грохочущем, плюющемся бензинным дымком экскаваторе возле дома. Какая там в кабине, должно быть, духотища, жара какая, да вонь еще, — и ничего, сидит мужик, двигает рычагами, ничего… Старый стал. Шестьдесят три года — и старый. Другие в эту пору такие еще молодцы…

— Да чего ж теперь-то…пробормотал он,

— Нет, ну вот мне бы все-таки хотелось понять, — сказала Маша.

— Ну. не вернулся и не вернулся. Чего ж теперь-то,-повторил он.

Он не чувствовал ссбя вправе открыться — почему. Словно бы оттого, что он откроется, мог разрушиться, уничтожиться вссь тот смысл, ради которого он сделал так. Не говоря о том, что все это было слишком несерьезно, смешно даже…

Маша села на диван возле него и положила ему руку на лоб. Рука была прохладная, прохлада эта была приятна, и Евлампьев закрыл глаза.

— Только вот очень тебя прошу, — сказала Маша через некоторое время.Если вдруг почувствуешь, хуже становится, — не таись. Вызовем еще раз. Так просто больницу они не предлагают.

Он не ответил. Маша была права, и он ничего не мог возразить ей.

2

Спускаясь из процедурного кабинета, па промежуточной площадке между маршами Евлампьев столкнулся с Коростылевым. Коростылев стоял на последней ступеньке нижнего марша, держась обеими руками за перила, глядел вниз перед собой и ие заметил Евлампьева.

— Здравствуй, Авдей,— сказал Евлампьев, осганавливаясь.

Коростылев поднял глаза, вскинул узнающе брови — «Кого вижу!» — оторвал руки от перил и хромо ступил вверх к Евламльеву. Палки у него не было.

— Емельян! Здравствуй, здравствуй!

Он протянул ему руку, Евлампьев пожал ее, — ответное пожатие Коростылева оказалось еле чувствительным, слабеньким, будто ему лень было согнуть пальцы покрепче.

Остроклинная седая бородка его, всегда обычно аккуратная, давно уже не правилась и сделалась кривобока, и вообще был он давно не брит, в щетине до самых глаз, будто решил дать бороде полную волю.

— Вот жизнь пошла, где встречаемся, — опережая Евлампьева, который хотел пошутить насчет его бороды, что Хемингуэем ему поздно быть, сказал Коростылев. — Не у поликлиники, так в ней самой… Чего ты тут бродишь?

— Да на магнезию ходил, — сказал Евлампьев. — Солнечный удар со мной приключился, теперь вот через день укрепляюсь хожу. Первый на дому сделали, а теперь хожу. Болезненный укол, знаешь. С новокаином делают, но все равно… А с тобой что? Ты ж, помню, говорил мне — лучше к ним не ходить. Серьезное что?

Коростылев усмехнулся — обычной своей странной усмешкой, будто знал что-то о жизни из тайныя тайных ее, сказать о чем не мог, но не мог удержаться, чтобы не выдать это свое знание хотя бы усмешкой.

— Черт его знает, серьезное, нет. Чепуха какая-то — правая рука ничего не держит. Вот! — он поднял руку и попытался сгибать пальцы,они медленно пошли собираться в кулак, сомкнулись, но сжаться до конца не смогли. — Знаешь, как в гриппе, вялость такая? Вот, точно. Сильнее только. Бриться не могу, видишь? С палкой ходить не могу — она мне под правую руку. А без палки тяжело. И одышка какая-то. Поднинимаюсь вот, что поднялся — ничего, а задохся весь. К невропатологу направили.

Евлампьев сочувственно покивал головой.