Вечная мерзлота

Начальство со всеми многочисленными службами и барахлом перебиралось из Игарки в Ермаково. Переехал театр и на доме культуры появились красиво нарисованные афиши, возле которых всегда толпился народ. Проектировщиков поселили в первом лагере, и временами к Горчакову наведывался неунывающий Кошкин. В зоне полковник уже не был таким правдорубом.

Весна наседала, в конце апреля потекло так, что ермаковский бугор оттаял, а лед на Енисее почернел, будто собирался тронуться, и люди, обманутые несвоевременным теплом, поглядывали на небо, высматривая перелетные стаи. Небо было чистое, до птиц еще было далеко.

Первого мая случилась в лазарете у Горчакова крепкая поножовщина. Одного больного убили в драке, двое оказались с серьезными ранениями, а Шура Белозерцев, принявший участие на одной из сторон, получил доской от нар и сам оказался на койке с замотанной башкой. Иванов устроил полный шмон лазарета, с выводом всех больных на улицу. Нашлось немало ножичков, пара серьезных заточек и, что самое неприятное, целая упаковка веронала за фанерной обшивкой в комнатке фельдшера. Горчаков к тому времени снова стал старшим фельдшером. Иванов обещал отдать его под суд, но почему-то выписал только трое суток ШИЗО, и сам отвел, и определил в узкую камеру с ледяной стеной и полом. На следующий день пришел проверить. Не разговаривал, но смотрел снисходительно, будто ночные заморозки до минус двадцати зависели тоже от него. Иванов не был подлецом, он был служака. Несчастный человек, зачем-то обманывающий самого себя.

Настоящее тепло пришло после первого июня. Стоял полярный день, и солнце старалось в три смены, двадцать четыре часа грело окоченевшую землю. Текли огромные и грязные зимние сугробы, таяли в лед наезженные дороги, зимний мусор полез на глаза изо всех углов поселка, с бугра в Енисей шумно устремились грязные ручьи. По вечерам у реки было, как в гигантском мерзлотнике. Огромной ледяной панцирь Енисея дышал холодом, набух и изготовился в дальнюю дорогу. Люди вечерами ходили смотреть на сочные весенние закаты, что разрисовывали небо в тихом и торжественном ожидании ледохода, весны и птиц.

Утром была подвижка, невидимая могучая и страшная сила двинула Енисей, лед покрылся трещинами, пополз медленно, полез на берега, но, пройдя метров двести, огромная ледяная река снова замерла. Все встало и даже промерзло, ребятишки бесстрашно скакали по торосам далеко от берега. Только через три дня, к вечеру, откуда-то сверху пришла новая, еще более мощная сила, и тяжелая масса белой истрескавшейся реки тихо потекла в берегах. Где-то замирала, кружилась туго, прозрачными, неправдоподобно толстыми кубами льда наползала друг на друга и лезла на берег. Вода начала быстро подниматься.

29

Март в Москве стоял сырой и ветреный, то и дело шел мокрый снег. Коля ходил в школу в зеленых резиновых сапожках Натальи Алексеевны. Сапожки были на женском каблучке и маловаты, но больше надеть было нечего, и Коля молча страдал.

Ася варила суп. Картошка, лук пережаренный, два сырых яйца влила, помешивая, в кипящую воду. В кастрюльке сразу стало не пусто и похоже на лапшу – яйца сварились длинными светлыми нитями. Попробовала на соль и понесла в комнату.

Наталья Алексеевна позвала из-за своей шторы:

– Я написала письмо Георгию Николаевичу, будь любезна, отправь ему, пожалуйста, – свекровь говорила строго и сухо.

Ася не понимала, к чему эта строгость относится – к тому, что нет конверта, утром они об этом говорили, или к Гере. Она привычно вежливо изучала лицо свекрови. Раньше Ася отговаривалась тем, что в этом месяце уже отправляла письмо, а Гера не может получать больше одного в месяц, но теперь промолчала. Смотрела на свекровь, а сама думала о письме Шуры Белозерцева, которое получила почти месяц назад. Она часто о нем думала, но все не могла решить, о чем попросить неожиданного помощника. Мысли, которые приходили, были слишком серьезными и пугали ее саму.

С письмом в руках села у двери. Денег не было ни на конверт с маркой, ни на керосин. Никаких украшений или ценных вещей в доме давно не осталось. Только маленькие золотые сережки в ушах Натальи Алексеевны. Впрочем, и посылать это письмо, скорее всего, не надо было. Из-за шторы послышался тихий сап, свекровь дремала.

Ася осторожно развернула письмо:

«Дорогой Гера, здравствуй!

Я тебе давно не писала, полагалась на Асю, которой отдала эту возможность – писать от имени всех нас одно письмо в месяц! – но теперь пишу в надежде, что она не посмеет не отправить тебе письма твоей матери.

Ася скрывает от меня твои письма. И не только от меня, но и от детей!

Последний раз, когда я попросила почитать твою корреспонденцию, она опять дала мне письма двухлетней давности. Когда я стала настаивать, она сильно покраснела и сказала, что это последние и других нет. Она никогда не лгала мне прежде, но сейчас я отказываюсь это понимать!

Напиши ей, что твоя мать старая и немощная, но еще не выжила из ума. (Это ты можешь понять из моего письма.)