Вечная мерзлота

Текст кончился, Сан Саныч пролистнул странички – больше по-русски не было. Стихи Пушкина и Лермонтова в одном месте. В дневнике не было ничего особенного, он не понимал, от чего так расстраивалась Николь. Он сам видел, как возили зэков в трюмах, видел драки между заключенными – как-то так уж был устроен мир по другую сторону колючей проволоки.

Вернулась замерзшая Николь. Стала греть руки на горячих трубах.

– Это весь дневник? – осторожно спросил Сан Саныч.

Николь повернулась и внимательно его рассмотрела:

– Я так и думала, что ты ничего не поймешь.

– Но тут немного…

– Да-да, так люди и устроены… если бы с твоей сестрой так сделали… – Николь недовольно дернула плечом, но тут же улыбнулась виновато. – Прости. Ты не видел Марию. Она была очень нежный человек, ее все любили. После Новосибирска она больше не могла писать. Ее изнасиловали, сначала воровки в купе, потом конвой. Такой она и приехала в Дорофеевский, ничего не рассказывала, спала все время, когда можно было. Этот дневник я нашла после ее смерти, она забыла про него.

– От чего она умерла?

– У нее был сифилис, она повесилась.

Сан Саныч сел в кровати, прислонившись к стене. Ссыльные, которых он знал по Игарке и из команды «Полярного», не выглядели несчастными. Он вспомнил уполномоченного Турайкина и подумал, что все в конечном счете зависит от людей.

– Наверное, это плохо, но я тоже привыкла к такой жизни… – она попыталась улыбнуться, подняла на него глаза, но только чуть скривила рот. – Я иногда спрашиваю себя, я правда так тебя люблю или потому что я здесь, и все? Я полюбила бы тебя, если бы мы встретились в Париже?

Николь изучала Белова, словно никогда не видела.

– Ты бы пил пиво, нет, кальвадос… в ресторанчике в Латинском квартале, я бы спросила, как тебя зовут. Ты сказал бы – Сан Саныч… – ее глаза не смеялись, но, напротив, становились все тоскливее. – Как это все грустно! Ничего невозможно! Ты не мог бы пить кальвадос в Париже, а чтобы тебя увидеть, я должна была оказаться на Енисее, в бригаде рыбаков.

Она затихла, машинально перебирала странички дневника, посмотрела на Сан Саныча:

– Мне все время хочется рассказать тебе, какой я была до ареста… я же была совсем другая. Я ничего не боялась и наделала много глупостей… почти убежала из дома. От мамы. Как я об этом жалею, сколько раз плакала о ней! Так плакала! – она замолчала, грызя ноготь. – Ты знаешь, как нас арестовывали?

– Почему арестовывали? Разве ссыльных арестовывают?

Николь его не слушала. Бережно гладила странички дневника:

– Нас разбудили в три утра. Это было четырнадцатое июня 1941 года, небольшой хутор под Ригой. Я услышала громкий стук в дверь и голоса. Отец моей подруги Иветы, мы вместе учились в пансионе в Париже, разговаривал с теми, кто пришел, по-русски. Я ничего не понимала – я недавно к ним приехала, а Ивета со страха забыла французский и не могла перевести. Мы с ней лежали в кровати, прижавшись и очень тихо почему-то, и к нам никто не заходил. Я думала, что их грабят, мне хотелось кричать и звать на помощь, но Ивета вцепилась в меня и трясла от страха головой. Потом пришла мама Иветы с солдатом, и он велел нам одеваться. Несколько человек в форме обыскивали дом и двор, я была в ужасе, думала, что кто-то что-то натворил очень серьезное. У них в доме жил квартирант-студент, он показал паспорт, и его не тронули. Отец Иветы про меня тоже пытался объяснить, что я француженка, что я бежала от немцев, и поэтому у меня нет паспорта, но его не слушали. Военные, которые обыскивали, говорили, что вещей брать не надо, что везут в какой-то соседний городок и скоро все вернутся домой. Они врали, конечно, но тоже наверняка не знали, как далеко нас повезут.

Николь прервала рассказ, глядя куда-то сквозь переборку, потом продолжила:

– Говорить разрешали только по-русски. Старший составил протокол. Изъяли документы, охотничье ружье, порох, пишущую машинку, ключи от сараев и кладовок. Я ничего не понимала, все это потом в вагоне рассказывали и рассказывали друг другу люди.

Ивета принципиально не стала собирать свои теплые вещи и поехала в выходных туфлях и красивом платье. Она была активистка, бесплатно работала в столовой для бедных и считала, что ее честной семье совершенно нечего бояться. Она не дала матери взять украшения и драгоценности – как бы они им пригодились! Нас всех загнали в машину, и мы там долго сидели. Было слышно, как эти люди хозяйничают в кладовках. У них была еще одна крытая машина, и они носили туда мешки, из одного мешка у нас на глазах рассыпалось фамильное серебро, из другого торчал копченый окорок. Родители сидели, отвернувшись. Потом к нам в кузов грузовика привели соседа с женой и маленькой дочкой, сосед служил полицейским и был в форме.