Вечная мерзлота

Так она оказалась на самом юге Красноярского края в селе Лугавском. Зарегистрировалась в комендатуре, сняла угол на улице Красных партизан. Село было большое, с садами, на задах дома, сразу за огородом протекала по мелким пескам речка Лугавка, за ней были видны острова и протоки Енисея. Они с Катей ходили купаться каждый день. Фрукты и овощи стоили копейки в сравнении с Ермаково, деньги пока были, и Николь, очень уставшая за дорогу, отдыхала. В больницу не сходила, справку не взяла, живот уже был такой огромный, что ни в каких справках не нуждался.

Николь курила на ночном крыльце, прислушивалась к бреху собак, здесь их голоса звучали иначе, чем в Ермаково. Тут вообще было намного тише, воздух, особенно по ночам пах чем-то сладким и степным, Николь казалось, что дынями и арбузами, здесь их тоже выращивали. Мысли ее летели куда-то далеко в ночь, где был сейчас Сан Саныч. Если бы можно было достать его этими мыслями и вызвать сюда. Ничего лучше и не надо было бы. Помогали бы бабке ухаживать за ее большим огородом. И тихо жили бы.

Ермаково, с его вечными снегами и темными колоннами зэков, откуда их обоих увезли этапами, казалось местом, где не может быть жизни.

Погасила папиросу. Луна уходила за Енисей. За черный силуэт горы.

Утром ее разбудил комендант Григорий Емельяныч. Он был одноногий, с костылем подмышкой и простой, как бутылка вниз горлом, деревянной культей от колена. Ногу он потерял не на фронте, а еще до войны – замерз по пьяному делу и обморозился. Емельяныч был бобылем, всегда ходил в форменной соленой от пота гимнастерке с кривыми сержантскими погонами, засаленной фуражке и с запахом самогона изо рта. Внешне он никогда не выглядел пьяным, но только как будто сонным.

– Ты, девка, выходи на работу! Тебе положено в трехдневный срок выйти! – комендант уселся, громыхнув культей об пол, и стал закуривать. – Я начальству в Минусинск звонил, сказал, что ты брюхатая. Говорят, если не работает, декрет не положен. Кто, мол, ей платить будет? Пусть, говорят, поработает… – он пустил дым в потолок. – Иначе будешь тунеядкой, дело подсудное. Правильно, Матвевна? Налей-ка похмелиться!

Хозяйка занесла ведро с водой, поставила на лавку и, ничего не ответив, вышла. Загремела чем-то в сенях.

– Спать любишь? – ухмыльнулся вдруг комендант на заспанную Николь, которая сидела, прикрывшись одеялом. – Приходи вечерком ко мне, погуляем!

– Иди-ка отседа, кобель одноногий! – прикрикнула хозяйка. – Иль у ей пуза не видишь!

– А я чего?! Все по-честному! Может, она арбуз проглотила? – захихикал комендант в сторону сеней. – Ладно, шутю! Я договорился в совхозе, возьмут тебя, бутылку мне поставишь! Начальство на картофельных полях сейчас, вот и ступай…

Пока Николь с Катей дошли, было уже полдевятого. Бригадирша, крупная женщина из раскулаченных, оглядела недовольно новых работничков, выдала мотыгу и показала два ряда картошки. Сама смотрела, как Николь будет работать с таким животом.

Солнце жарило изрядно. Николь повязала белый платочек Кате, потом себе. Картошка начала уже цвести фиолетовыми с желтеньким цветочками, Катя смекнула это дело и, радостно блестя глазками, вошла в грядки. Кусты были высокие, когда девочка присаживалась, ее совсем не было видно. Ровные картофельные ряды уходили за горизонт. Николь взяла Катю за руку и решительно направилась к бригадирше:

– Вы извините, я не смогу, я на восьмом месяце… Нет ли другой работы?

– Откуда ты? – подошла женщина с сильным латышским акцентом.

– Я ссыльная, из Риги.

– Dzīvoja tur?[142]

– Nē, – ответила Николь, и добавила: – Es nerunāju latviski[143].

– Начинай, сколько сможешь, потом в тенек, вон, садись, – распорядилась бригадирша. – Директора увидишь, он на рыжей кобыле будет, берись за мотыгу. Рабочий день я тебе закрою.

Николь прошла три десятка кустов, обернулась на свою работу, получалось неплохо, опыт с картошкой у нее был немалый, но живот очень мешал, она все время задевала его локтями. Пот градом катил по лицу и спине. Она снова нагнулась над грядкой, цепляла сорняки вместе с землей, окучивала, не делая лишних движений. Поглядывала на Катю, торчащую из ботвы. Улыбнулась. В прошлый раз она работала так на Оби, было холодно, лили дожди и у нее не было Кати.

Очнулась Николь от того, что ее тормошили. Она лежала на земле, возле хлопотали все та же бригадирша и латышка, имен которых она не знала. Бригадирша мочила ей лицо из чайника:

– Очнись-ка, родимая!

– Ее надо в больницу! – настаивала латышка. – Какое издевательство, она же может родить!

Николь попыталась встать.

– Сиди-сиди пока, – удержала ее бригадирша. – От приперло тебе детишек рожать! – Она осматривалась широко по полям, выглядывая кого-то. – И мужика у тебя нет?

– Мне уже лучше, я встану. – Женщины поддержали ее под руки. – У меня есть муж, его арестовали… а я ссыльная.

– Тут все ссыльные, давай-ка в тень, посиди там. Появится директор, скажи отдыхаешь, шел бы он его кобылев трещину… – Бригадирша отвернулась и, добавив еще чего-то матерного, грузной, мужицкой походкой пошла с поля.