Вечная ночь

— Валерий Иванович, её убили, — произнёс Соловьёв, глядя в красные от бессонницы, гневно выпученные, почти безумные глаза певца.

— Кого? Женю? Убили? Нашли? Кто нашёл? Когда? Почему? — Он схватил салфетку, тут же бросил её, дёрнулся, задел бутылку вина. Падая, бутылка толкнула высокий бокал с томатным соком. Прибежал официант, вместе с ним подоспел сопящий потный продюсер.

— Миша! — крикнул певец. — Миша, он говорит, что убили мою Женьку!

Толстяк плюхнулся на стул, покосился на Соловьёва и хрипло пробормотал:

— Я просил его подождать. Ты должен сегодня отработать концерт.

Официант поспешно промокнул красные и рыжие пятна на скатерти и убежал. Соловьёв закурил и обратился к певцу:

— Валерий Иванович, мне необходимо задать вам несколько вопросов. Это срочно. У вас шок. Но мы должны поймать убийцу. Каждый час дорог. Пожалуйста, ответьте мне, когда вы видели Женю в последний раз?

— Нет, подождите, вы точно знаете, что нашли именно мою Женьку? Может, ошибка? — пробормотал Качалов.

Он сразу сник, кровь отхлынула от лица. Он стал таким белым, что Соловьёв испугался: сейчас потеряет сознание.

— Её опознала мать, Нина Сергеевна. Она сказала, что накануне Женя была у вас. В котором часу она от вас уехала?

— Как у меня? В последний раз мы виделись в её день рождения, неделю назад. Мы ездили за город, в ресторан, я подарил ей кулон с сапфиром. Ей давно хотелось украшение с настоящим камушком. — Он закрыл лицо ладонями. Плечи его мелко затряслись. Соловьёв услышал глухие, страшные всхлипы.

— Ну я же предупреждал, ёлки! — процедил сквозь зубы продюсер. — Что вы наделали? Зачем сказали? Это чудовищно. Видите, что с ним? Все из-за вас!

У продюсера зазвонил мобильный. Он встал, грохнув стулом, отошёл с трубкой. До Соловьёва донёсся тихий нервный мат. Суть монолога сводилась к тому, что концерт может вообще сорваться, трам-пам-пам, и тогда наступит чудовищный трам-пам-пам, практически конец света.

Певец отнял руки от лица. Дима налил ему воды, протянул бокал. Качалов выпил залпом, закурил, пару раз затянулся и тут же раскрошил сигарету в пепельнице. Слёзы лились из его глаз. Он вытерся ресторанной салфеткой.

— Ладно. Будем считать, я в порядке. Во всяком случае, говорить могу. Я понимаю, вам надо работать. Вы, конечно, ни хрена не найдёте, но хотя бы попробуйте. Лицо у вас вроде нормальное, человеческое. Извините. Но только говорить будем не здесь. Пойдёмте ко мне домой. Я живу рядом, десять минут пешком.

Явился официант, спросил, подавать ли кофе и десерт.

— Нет, спасибо, — сказал Качалов и кивнул в сторону продюсера: — Он расплатится.

Толстяк, заметив, что они уходят, пробормотал в трубку: «Все, давай, перезвоню!» — и рванул за ними.

— Куда ты, тварь, мать твою! Подумай о своих других детях, кто будет их кормить, если тебя замочат? А тебя замочат, зуб даю, если ты кинешь таких серьёзных людей, тебя точно замочат!

Хорошо, что в ресторане было мало народу. Только официанты и три солидные дамы. Все головы повернулись к ним, все глаза вспыхнули. Продюсер орал, как базарная баба, слюна летела изо рта. Певца била дрожь. Он никак не мог попасть в рукава плаща, который держал гардеробщик.

* * *

Девочку звали Соня. Её привезли из Института Склифосовского. Она сидела на краешке стула и смотрела в пол. Вытравленные немытые волосы падали на глаза. Восемнадцать лет, толстенькая, маленькая. В ноздре дырка от серёжки. На бледной коже красные пятна, старые шрамы, свежие незажившие корочки, следы жестокой борьбы с прыщами, свидетельства одиночества, депрессии и ненависти к себе. А в общем, нормальная девочка. Не наркоманка, не истеричка. Если ей похудеть немного, оставить в покое лицо и волосы, у неё будет все в порядке. Правда, для этого ей нужна помощь. Не медицинская, а материнская. Она ведь ещё ребёнок, детство затянулось, в нём было слишком мало любви. Она до сих пор не может одолеть стресс взросления, подсознательно боится взрослого мира, поскольку нет у неё тыла, счастливого детства.

Сестры в реанимации называют таких девочек «саморезками» и терпеть их не могут. Зашивать вены — работа нудная и кропотливая. Соня сама вызвала «скорую», испугалась, что правда умрёт. Она хотела вовсе не этого. Она хотела внимания, причём не только молодого человека, который ей так сильно нравился, но и своих родителей. Она умоляла не сообщать в институт и не желала, чтобы к ней пускали маму.

— Почему? — спросила Оля.

— Она будет меня ругать, — шёпотом ответила девочка и вжала голову в плечи.

Мама, совсем ещё молодая, холёная, подтянутая, сидела в коридоре и повторяла:

— За что? За что она меня так?

Несмотря на стресс, мама всё-таки не забыла подкрасить глаза и губы, припудрить лицо, побрызгаться туалетной водой.

— Не вас, а себя, — сказала Оля, присев рядом.

— Что?

— Соня резала не вас, а себя.

Мама разразилась монологом о том, какая она хорошая, самоотверженная мать, как всю жизнь она вложила в девочку, а та не ценит и готова лишиться жизни из-за какого-то мальчишки.