Вечная полночь

Давно я никого не хотел в такой степени. Совершенно ненужная страсть. Нет ничего слаще. И мы оба это знали. Хотя молчали. Подозреваю, она предоставляла мне делать первый шаг, но это даже лучше. (Не совершать преждевременных выпадов — максимально возможный класс для типа вроде меня.) Я явно мог это сделать, но старался вести себя по-иному; не разыгрывать в очередной раз старых схем: такова искренняя цель всех групп поддержки.

И каждый день мы только вели интимные беседы, смотрели друг на друга и улыбались по ходу наших излияний. Со своей стороны, я был счастлив просто сидеть рядом с подобным созданием. Уходить после собрания, заходить в магазин пончиков следом за ней. Среди прочих плюсов чистяка, сопротивления ежедневному, ежеминутному желанию ухайдокаться снова, было мое полное избавление от паранойи.

В одно утро в момент нашего первого физического контакта Китти протянула свою поразительно загорелую и мускулистую руку и провела ладонью у меня над глазами. «У тебя совершенно удивительные брови», — проговорила она, гладя пальцем по сплошной волосистой дорожке, пересекающей мой лоб и проходящей через переносицу, словно косматая гусеница, которая ползла по этому месту, простудилась и умерла.

Стиль не совсем итальянского романса, но вполне романсовый. «Прикалываешься, значит? — ответил я, наполовину в шутку, наполовину нет. — И дальше что? Обсудим мои родинки? Или тебе интересно узнать, что у меня зубов меньше, чем у деревенского мужика? А общий цвет в твоем вкусе? Зеленый пойдет? Или лучше бы добавить красного?»

К счастью, она приняла мой истеричный ответ за шутку. Откинула голову на сиденье машины. Продемонстрировала профиль своего курносого носика. Рассмеялась в небо. Снова обернулась ко мне, обхватила рукой за шею, притянула к себе и запечатлела у меня на губах поцелуй, словно нет в мире более естественного жеста.

Ее кожа была мягкой и упругой. От волос исходил еле уловимый запах машинного масла. На губах — привкус кофе. Она была абсолютно реальна, и это создавало самое эротичное на свете сочетание.

— Этого не было, — заявила она. — И никогда не будет. Но если все же будет, я знаю, что это будет круто.

— Жаль, что я не встретил тебя, когда ширялся, — так я представлял себе романтику.

— Даже не мечтай.

— Только об этом и мечтаю.

— Уже лучше, — сказала она.

Остаток пути до места моего заключения прошел в молчании. Она остановилась рядом с входом. Продолжала смотреть прямо перед собой, крепко сжимая в руках руль.

— Джерри, — проговорила она очень медленно, очень осторожно, отчетливо, словно все слова имели одинаково большое значение. — Это больше не повторится. Ясно? Я подосрала все отношения, которые у меня заводились. Врала. Изменяла… Эти я не желаю подсирать, понятно?

— Понятно. Очень понятно, — сказал я, и вправду так думая. — Я счастлив, когда ты просто со мной разговариваешь. Я и сам далеко не идеален в Отношениях, понимаешь? Кажется, что лучшее, что я могу сделать для симпатичного мне человека, это не заводить отношений. Понимаешь, о чем я?

— И мы будем друзьями?

— С удовольствием, я очень люблю дружить! Дружить — это просто невероятно.

Ее карие глаза под прямой светлой челкой потеплели. Губы слегка приоткрылись. В безжалостном лунном свете рубцы дорожек сияли молочно-белым цветом. Это называется: Наша соседка вышла из тюрьмы.

— Ты, правда, так думаешь?

— Конечно, я так думаю.

— Хорошо, — сказала она, — позвони мне вечером. Но если трубку возьмет Том, сразу вешай.

— Чего?

— Вешай. Он жутко бесится, когда ревнует. Может, на выходных удастся встретиться.

— Но…

— Никаких «но». Мы даже не трахаемся. Он вечно читает свою ебаную Библию. А меня называет Иезавель.

— Господи Иисусе!

— Нет, Иезавель. Иисусом он заставляет называть его. Позвони мне.

И она покинула меня. Я стоял с отвисшей челюстью, и пыль от колес ее маленькой спортивной машинки оседала на меня. Мне надо будет отряхнуться и принять душ. Госпожа Ва сказала, что если заметит у меня еще хоть раз грязь под ногтями, то уволит к чертовой матери.

Уже на следующей неделе, избежав препятствий для встречи, как это умеют лишь бывшие наркоты, мы с Китти отправились на соседнее плато.

Этот роман стал для меня исключительным событием — возможно единственной истинной любовью в моей жизни — потому что я вступил в него совершенно обнаженным. Лишенным не только нервных окончаний, не просто самоуважения, но способности скрыть, кто я есть в действительности. Страха, извивающегося у меня в кишках, словно опиатовая гадюка.

Речь идет о рецидивисте тридцати шести лет от роду, живущем в Кампусе для наркоманов и драющем сковородки в «Макдональдсе». У меня была дочь, я любил ее, но не мог видеть. Упущенная карьера, проебаный талант. Жена. Какие бы чувства я к ней ни питал, я случайно обидел ее.