Вечная полночь

Штаб «Хастлера» на Хай-стрит, рядом с обычными нормальными сонными административными зданиями и торговыми точками в космополитическом деловом центре Коламбуса, оказался рассадником талантливых, возможно несколько чокнутых, эксцентриков. Наиболее чокнутой при первом визите представлялась нарочитая стандартность заведения. Никаких лифчиков размера 44-D по коридору. Никаких en flagrante феляций, если случайно ошибся дверью. Никакие обжимающиеся юные парочки не выбегали из зала заседаний залить вином и заблевать ковер во всю стену в холле.

Нас четверых загнали в заднюю комнату на четвертом этаже, называвшемся Кучерявая Зона. Кроме меня там оказались два Майка и Тим. Место кишело всевозможными загадочными личностями, среди них мой любимый ПиВи, лакей Ларри Флинта. ПиВи, видимо, всю жизнь страдал избыточным весом, и как-то на Рождество Ларри, свойственным ему широким жестом, преподнес ему подарок его мечты: операцию на кишечнике. Столь удивительный факт уменьшения объема талии ПиВи хирургическим путем имел поразительный побочный эффект.

Воспитанные люди, мне кажется, называют это метеоризмом. Желудок ПиВи окружали легенды. Из-за газоиспускательной способности однажды его кишки изменили направление, подобно разветвленной дороге. Некоторые вещи в жизни человек не может забыть. Это было не ректальное прозрение. Не просто благовонные звуковые разряды. Это были полноценные симфонии, сотрясающие штаны. Одну из них, в первую же неделю моей работы, мне выпала честь послушать в записи, с великодушного позволения одного парня, доморощеного знатока этнической музыки, которому пришла в голову хорошая идея затащить в лифт портативный Sony. Где ПиВи, по причинам слишком преступным, чтобы быть нарочными, по всей видимости выдавал свои самые протяжные ouevres[8].

Они продолжались как минимум минут шесть.

Моя работа в те неистовые первые дни состояла преимущественно в сочинении штамповок того, что в этой индустрии называется «тексты под девочкой». Вы их, конечно, видели, если когда-нибудь натыкались на лощеную распластанную даму на страницах высокоинтеллектуального журнала, который случайно нашли и открыли. И, конечно, ни разу не читали. Их никто не читает. Но их все равно ставят. Видимо, с целью дать юным само-ненавистникам, вроде меня, шанс войти в индустрию и там зацепиться. Вы понимаете, о чем я веду речь: «Деревенская ковбойка Дженнифер» — вкладыш с фото с голой красоткой на быке, размахивающей «стетсоном» — «и когда она скачет на дикой лошади, брат, та не останется без клейма! ИИ-ХА!»

Параллельно с такими литературными изысками, я занимался бесконечно странной работой по разбору писем от читателей. Большая их часть приходила из национальных тюрем и колоний.

Тюремные письма отличались наибольшей странностью, поскольку их авторы, по всей видимости недавно познакомившиеся с толковым словарем «Roget’s Thesaurus» в библиотеке зоны, старались писать в манере Уильяма Бакли-младшего. Стиль получался тем более странным, что зачастую эти шестнадцатисложные слова втискивались в их отчаянных полуграмотных руках в предложения поразительно бессвязные. В одном, помнится, журналу выражалась благодарность за «ознакомленение меня и моих замечательных сограждан с трио цветистых парвеню. Особенно с той пиздой Сьюзи…»

Ларри Флинт, легендарный похабник, основавший журнал, во время моего пребывания в Огайо напоминал одутловатое приведение. Иногда он засовывал свой нос в Зону. Всякий раз при его появлении, его сходство с переросшим эмбрионом с ногами из сала поражало меня все сильнее. Что-то в тонусе его кожи, полинявшем розовом цвете губ и бледных клочьях волос, спадающих вокруг его круглой, как у Малыша Хьюи, головы придавало этому человеку нечто от in vitro, полностью не сочетавшееся с его пронзительными глазами и очевидной гениальностью. Но, с другой стороны, возможно чувак, сколотивший состояние на пёздах, и должен выглядеть так, будто всю жизнь провел в матке.

Его жена Алтеа — которую вечный выдумщик Майк Тухей окрестил «бритой обезьяной» — играла роль Хилари при Ларри, если обозначить того Биллом. Насколько я могу судить, она отслеживала львиную долю насущных дел, и Ларри мог развязаться с уже достигнутым и взойти на еще более высокие и благородные вершины Мира Розовой Штуки. «Хастлер», хорошо, плохо ли, был наиболее быстроразвивающимся, самым противоречивым изданием в своем жанре. Даже если сам жанр отличался определенной заезженностью. Ларри, да благословит его Господь, войдет в анналы как первый человек в истории, преступивший запрет на половые губы, показавший, если следовать профессиональному арго, «розовую штуку». За что любезная, одной рукой занятая делом публика не перестает его благодарить.