Вечная полночь

Каждый день, когда я приходил, куколки мамы и папы оказывались валяющимися в разных положениях. Иногда фигурка папы лежала лицом вниз в крошечной гостиной. Иногда сестра одиноко валялась в спальне. Я не мог заглушить желание встать и самому в них поиграть. Но вместо этого я заявлялся на пять минут пораньше, забирался в туалет лечебницы ширнуться и вваливался в приемную читать «Джека и Джил», пока не загорался красный свет и не наступала моя очередь тащиться в кабинет и снова созерцать поломанный домик в течение пятидесяти минут.

Наркота помогла мне раскрыться. В конце концов я уже бывал у психиатров. Фактически большую часть своей взрослой жизни. До тех пор, пока не перескочил из психотерапии младшего эшелона в Высшую Лигу психоанализа. По крайней мере, он реальная штука. Если даже злосчастный доктор Уормин был профессиональным аналитиком, я с теми же основаниями шел к званию профессионального джанки.

Я даже не заикался о наркотиках или несчастливом браке. Я относился к тем пациентам, кто из кожи вон лезут, пытаясь убедить своего психиатра, насколько им хорошо живется.

И я был настолько полностью убедителен, что на третью неделю врач выписал мне рецепт на прозак и сообщил, что тот мне абсолютно необходим.

— Вы считаете, у меня депрессия? — спросил я, с умилением рассматривая домик, мечтая расставить крошечных маму с папой так, как мне хочется. — Не знаю, стоит ли кормить свой организм всякими непонятными лекарствами.

— Нам следует над этим тщательно поразмыслить. У нас определенно есть много проблем, — доктор Уормин всегда говорил от первого лица множественного числа, употреблял королевское «мы», типа, мои сложности — это и его сложности.

— Но что, — помню, сказал я, за что до сих пор краснею, — но что если у нас они вызовут привыкание?

— Синдром отнятия отсутствует. Никаких побочных эффектов, насколько нам известно. Почему бы нам не попить их недельку-другую, посмотрим, как мы себя станем чувствовать, и тогда примем решение…

Нечего и говорить, у меня была депрессия. Сокрушительная. Но она была у меня так долго — и, к слову, взращена в условиях семьи, где все страдали насчет абсолютно всего все время, — что ощущение несчастности было естественно, как земное притяжение. Я даже сомневаюсь, вообще знал ли я счастливых людей, за исключением моей жены. И ее эмоциональный склад, умение ежесекундно наслаждаться жизнью были мне настолько непонятны, настолько чужды, что я полагаю, частично мое изначальное влечение строилось на поганеньком любопытстве, стремлении приблизиться к индивидам, кто дышит совершенно другим воздухом, нежели я. Надеялся я, мне кажется, что это пройдет. Однако, случилось так, что влияние пошло совсем в другую сторону. Она заразилась несчастностью, а я зациклился на том же скольжении вниз, начавшимся с моим выходом из материнской утробы.

— То есть вы хотите сказать, что вас не смущает ваша депрессия?

— Ну, дело в том, что я к ней привык. Я не пытаюсь орать с балкона: «Слава богу, я страдаю!», если вы имеете в виду это.

— Мы ничего не имеем в виду. Мы просто пытаемся разобраться в вас. Вы помните что-нибудь о нашем плавающем пенисе?

— Простите?

— Вашего отца… вы меня понимаете.

— Ах, да. Правильно.

Я прекрасно понимал, о чем он. Он напоминал про мой первый в жизни сон. Также первый, мной ему пересказанный. Я сказал о нем на своем самом первом визите. Сон — мне, наверно, было два с половиной, три года, когда он мне приснился — где я проснулся в своей кроватке, перелез через деревянные брусья, потом пошел через наш верхний холл в ванную. Стены ванной, до сих пор помню, пылали желтым цветом. Но в желтизне виднелись красные прожилки, словно кто-то сперва покрасил комнату в красный, потом положил слой желтого, а потом вроде как взяли нож и аккуратно, надрезами, содрали куски верхнего желтого слоя так, что можно рассмотреть начальный нижний слой.

Только недавно до меня дошло, что тогда я впервые увидел красный цвет на стенах: лейтмотив моего существования с тех пор, как я вступил в шприцевую команду. Но это случилось раньше. И как я помнил, рассказывая своему на вид заинтересованному аналитику — готов утверждать, что его действительно увлекло, поскольку его нервное покашливание, такое раздражающее, когда события происходили медленно, прекратилось, когда мы дошли до пикантного эпизода — я помнил своего отца, без рубашки, склонившегося над туалетом, с бранью бьющего себя кулаками по бедрам: «Черт подери! Черт подери!»

Моя сестра стояла по другую сторону унитаза лицом к нему. И, осторожно войдя в своей пижаме с улыбающимися часами, я тоже встал у стульчака и, опустив глаза, понял причину его ярости. Его собственный член. Его гигантский красный член с разбухшими яйцами плавал в воде. Словно длинное тело утопленника, наполовину всплывшее на поверхность.

— Черт подери! Черт подери!