Вечная полночь

«Видишь, солнышко, я знаю, он меня любил, но его рядом не было, понимаешь? Половину времени он проводил в других городах. А если он был дома, то уходил до того, как я просыпался, и возвращался, когда я уже ложился. Единственное, правда, папа каждое утро приносил мне маленькую Золотую книгу. Я ужасно любил, когда он открывал свой огромный портфель, старый, потрепанный, рыжего цвета, с которым он никогда не расставался — портфель был, можно сказать, продолжением его левой руки — и я смотрел, как он роется среди важных бумаг, без которых нельзя руководить городом, если ты серьезный человек и отвечаешь за серьезные вещи, и он вынимал „Маленький умелый двигатель“ или „Храбрый маленький тостер“. Я обожал истории об отважных механизмах и животных, которых никто не любил, и никто не думал, что они что-то умеют, а они всех удивляли, и в конце у них было много друзей…

Он давал мне книжку, и до сих пор помню, как соприкасались наши руки. Его пальцы, такие толстые, такие теплые. И иногда мне хотелось поцеловать ему ладонь. Подержать ее. Не знаю… Очень часто он засыпал в своем большом желтом кресле, а мама уже ушла наверх, легла в кровать и кричала ему: „Дэвид, иди сюда! Иди сюда! Ты почему не идешь?“ Он никогда не хотел идти наверх. Вообще не хотел. Ему лучше спалось внизу, вот так, с раскрытой гигантской юридической книгой на коленях, а рука чтобы свешивалась сбоку. И я подкрадывался, наверно, я тогда уже ходил, да, скорее всего, но точно не помню… Устраивался рядышком, брал его большую теплую руку и целовал в середину ладони. Я клал ее себе на голову, ложился рядом с ним на пол и сворачивался калачиком… Я безумно любил его прикосновения. Любил ту любовь, которая, как я представляя, жила в нем, хотя он и спал… Пусть он даже не догадывался, что я рядом. Пусть даже — догадываюсь, сейчас это грустно звучит — он не сознавал свою любовь ко мне… Ты понимаешь, о чем я?»

И Нина, тыкаясь своим чудесным подбородочком в мое голое плечо, поднимала на меня голубые глазки. И клянусь, она говорила мне, что понимает. Несомненно, она — и произнося это, наверное, я навечно обрекаю себя на моральную немощность и преступный самообман; но мне плевать, поскольку я чувствовал тогда и чувствую сейчас — она наверняка простит меня.

И каким бы я ни был, я находился рядом. И пускай даже все клетки моего тела умирали, я любил ее. И показывал ей свою любовь. Я держал ее на руках, не отпуская, часами, желая, чтобы она вобрала всю любовь, которую, я способен ей дать. Передать ей свою любовь, чтобы она осталась с ней, когда меня не станет.

— Больше я ничего не могу тебе дать, — шептал я, стараясь, чтобы катящиеся по моим щекам слезы не упали на нее. — Ты еще узнаешь, что с самой минуты рождения тебя любили. Детали неважны. Тебя брали на руки. И ты никогда не почувствуешь себя ненужной. Никогда не засомневаешься в себе. Никогда не ощутишь весь тот стыд, который мучил меня. Ты понимаешь?

В моем опиатовом безумии мои эмоции существовали настолько близко с поверхностью, что почти были выбиты у меня на коже. Словно любовь, которую я так горячо хотел ей привить, передавалась именно таким способом, от плоти к плоти, когда я прижимал ее нежное теплое тельце к своей обнаженной груди.

— Чтобы не случилось, я люблю тебя, — повторял я ей снова и снова. Пока, как я надеялся, слова не отыщут надежное, никому недоступное место в ее голове. В ее сердце.