Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

В некотором смысле я готовился к ней всю жизнь. О смертности и ее смысле я стал задумываться еще в то время, когда впервые столкнулся с ее реальностью – умер мой домашний питомец. Мне не было и трех. Как и все мы, с тех пор я приобрел обширный опыт встреч со смертью за свои семьдесят – библейский век, уже лет десять как истекший. Но я все еще веду счет этим встречам. Неумолимо, как мотылька к пламени свечи, меня влекло к познанию смерти и к вопросу, которому религия уделила столько сил, а именно: открывает ли смерть двери к чему-то большему. Сейчас я понимаю, что мои исследования весьма увели меня от веры религиозным авторитетам, чьи слова я некогда считал истиной в последней инстанции. Прежде всего стоит сказать, что я возрастал на молоке евангелического фундаментализма. Меня учили верить, что Священное Писание – это слово Божие, и оно непогрешимо. В то время жизни я мог без колебаний петь такие гимны, как «Залог блаженства, Иисус со мной», свидетельствующие о моей преданности Иисусу в «предвкушении славы Господней». Но знания росли. Новый мир вторгался в мою евангелическую систему гарантий и подрывал мою уверенность. Представления о том, что Писания непогрешимы, в конечном итоге оказались не чем иным, как ненадежным, утлым суденышком, которое дало течь и которое придется покинуть. Ла, религиозные концепции утрачивают прочность, когда в свете образования перестают быть правдоподобными. Я старался, порой с огромным рвением, остаться на борту этого библейского судна, но это оказалось невозможным. В конце концов я пришел к выводу, что никакими человеческими словами, ни древними, ни современными, невозможно передать высшую истину, – потому и стал искать выход из этой распавшейся на части библейской защитной системы.

На деле от библейского фундаментализма я отошел лишь тогда, когда обнаружил равную по силе альтернативу, к которой мог апеллировать, – под условным названием «авторитет Церкви». Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что это был всего-навсего шажок от фундаментализма одного рода к другому, но в то время я ощущал его как гигантский скачок. Я хорошо усвоил жаргон моего нового идолопоклонства. «Церковь не только создавала Священные Писания, – заявлял я. – Церковь также решала, какие книги составят его священный текст». В сущности, эти заявления были исторически точными, по крайней мере в отношении Нового Завета, но вывод, который я делал из них, оказывался не вполне последовательным. «Одна только Церковь, – продолжал я, – обладает достаточным авторитетом и правом верно толковать Священные Писания». И я считал, что теперь мои фланги под надежным прикрытием. Но хоть я и твердил, как попугай, эти шаблонные фразы, я не мог не сознавать слабость подобных доводов. Разумеется, я понимал: мне требуется гораздо больше определенности, если я собираюсь сделать эти заявления правдоподобными для тех, кто не влюблен в Церковь, подобно мне в то время. А я всего-то и сделал, что заменил один несостоятельный авторитет, Библию, другим столь же несостоятельным авторитетом, Церковью. Для того чтобы Церковь служила мне высшей инстанцией, ее следовало наделить своего рода божественной непогрешимостью, точно так же, как Священные Писания были ранее наделены божественной безошибочностью.