Вечно в пути (Тени пустыни - 2)

- Если его... вас схватят, он начнет болтать... У него недержание слова... Он слюнтяй. Придется... У тебя не дрогнет рука? Ты же говорил, что он противен тебе, отвратителен, этот жалкий убийца.

Зуфар молчал. На лице его Ибн-Салман читал как по книге:

- Слушай, ты мне веришь?

- Да. Вы отец мне, вы...

- Оставь! Я имею к тебе вопрос.

- Я весь внимание.

- Если вы с Хусейном окажетесь не там, где ты думал...

- Где? - вырвалось у Зуфара.

- Там, где нужно... Откроешь ты путь сомнениям... в сердце?

- Я не знаю, о чем вы говорите... Я знаю, мы идем в Турцию... призвать... поднять курдов... Вы говорили: "Выбор пал на тебя, потому что у тебя есть друг среди курдов... Исмаил Кой... Поклонник дьявола..."

- Ты говоришь очень много. Я спрашиваю тебя: если ты окажешься не в Турции, а в... другом месте?

Он замолчал и, наклонив голову, смотрел исподлобья.

- Где? Куда мы идем с ним, Хусейном?

После долгой паузы добрый джинн сказал словно в раздумье:

- В нашем деле руководитель - дервишеский наставник, пир, исполнитель - верный ученик, мюрид. Мюрид - рука пира. Разве спрашивает рука у головы?

Спящий Хусейн всхрапнул, и оба посмотрели в его сторону.

- Вот истый мюрид! - воскликнул хрипло добрый джинн. - Истина в послушании. Скажи мне, ты большевик? Ты веришь советской власти?

Пораженный вопросом Зуфар только широко раскрыл глаза. Ибн-Салман хрипло спросил:

- А если я тебе скажу, чтобы ты пошел против Советов, чтобы ты поднял народ против большевиков?.. - Он пристально посмотрел на Зуфара и поправился: - Пошел против людей, называющих себя большевиками, но продавших свою родину... религию...

- Я... я не понимаю...

- Да, ты не понимаешь, Зуфар. Тут многое тебе надо понять... Наступит час, и ты поймешь.

Ибн-Салман вышел, и створка двери долго качалась, поскрипывая, на сквозняке.

Зуфар собрался. Сложил свои вещи в хурджун и сел у холодного очага. Он смотрел на темное небо, на звезды. Где-то совсем близко, под звездами, лежит советская, родная земля. Совсем близко, за Араксом. Когда-то он увидит ее? И увидит ли вообще?

Он не хотел ложиться. Ждал, когда его позовут. Ночь тянулась тягуче медленно. У самого порога сладко спал Хусейн... И все же Зуфар заснул.

Проснулся он от холода. Ветерок свободно задувал в комнатку через открытую дверь. Светало. Хусейна в комнате не оказалось. Но Зуфар ничуть не беспокоился. Он вытащил из ниши одеяло, завернулся в него поплотнее и заснул крепким предутренним сном.

* * *

Знамя веры! Он поднял знамя ислама в городе Гяндже! Слова его прозвучали, как выстрел тегеранской двенадцатичасовой пушки. Он проповедовал и трясся. Он дрожал от ужаса. Он дрожал оттого, что гянджинцы окружили его тесной толпой. Он дрожал, что рядом нет Зуфара. Все внутри у него трепыхалось и прыгало. Он озирался, и сердце у него проваливалось в бездну. Пропал куда-то его нянька Зуфар. Пропал с той ночи в Агамедбейли, когда Ибн-Салман разбудил его, Хусейна, в полночь и они пустились при свете звезд в путь. Его тошнило от ужаса. Он даже перестал чесаться. Он вопил и изрыгал молитвы, и пена скатывалась по его безволосому подбородку. А толпа напирала. Тысячная толпа.

Сквозь рыжий туман Хусейн видел вытаращенные глаза, разинутые слюнявые рты. Его ноздри ощущали вонь пота и грязной одежды. Солнце палило, пыль оседала густым слоем. А он вопил и вопил. Разве мог себе Хусейн даже представить, что за ним пойдут толпы людей?

Что же? Значит, прав Ибн-Салман. Значит, мусульмане остаются везде мусульманами. Хусейн уверовал в свой высокий удел.

Первое слово проповеди он произнес на гянджинском базаре в два после полудни. Он был совсем один. Люди, сопровождавшие Хусейна после переправы через Аракс до Гянджи, вытолкнули его на площадь и исчезли. В каждом одетом по-европейски человеке Хусейн видел чекиста. О Чека и ГПУ ему рассказывал Зуфар. Голос Хусейна вначале срывался. Хусейну ужасно хотелось забежать за развалившуюся ограду. Желудок бунтовал. Язык не слушался. Но Хусейн говорил, кричал, бормотал. И так весь день.

Солнце заходило. Еще небо не окрасилось в пурпур, а Хусейн сидел на бархатистом ковре. Перед ним стояло блюдо с пилавом. Какие-то люди подливали ему сладчайший кофе. На ухо ему шептали, не желает ли он разделить ночью ложе с девственницей. Кругом подобострастно улыбались. Кругом кланялись ему, льстили. Его называли махдием - пророком. Ему приводили коней. Перед ним росла гора ковров и отрезов шелка, бархата. Мальчики опахалами сгоняли мух с его лица. Все вертелось, расплывалось. Он не слышал, что говорили новоявленные мюриды. Он ничего не слышал. Лагерь шумел. Да-да, он мальчик на побегушках из мешхедской бани, возлежал в шатре посреди лагеря газиев, борцов за веру. Над головой его развевалось знамя пророка - большая зеленая скатерть - дар какой-то богомольной старушки. Завтра под зеленым знаменем он, банный прислужник, поведет своих верных газиев, своих горящих отвагой мюридов ниспровергать большевиков и чекистов в Баку.