Вечное невозвращение

Когда Виктор Иванович вошел в главный пост, отчитался перед администрацией, долго шифровал и передавал информацию о положении в секторе, о состоянии корабля, о своих потребностях в энергии, даже о проблемах той части территории Земли на которой он жил. Хотя никаких проблем там не было.

Через несколько часов напряженной работы он так устал, что снова лег отдохнуть, перед тем, как покинуть корабль. Лежал и думал о том, что он проводит одну ночь в месяц на корабле, остальные внизу. С некоторых пор ему начало казаться, что все, происходящее наверху — плод его воображения, галлюцинация: корабль, обязанности патрульного исследователя, Странники, даже члены администрации, которых он много лет не видел, слыша только их голоса.

Утром он проснулся с чугунной головой и застонал, стиснув зубы.

“Опять эти кошмарные в своих подробностях видения. Опять корабль! Когда же кончится это наваждение”.

С трудом поднявшись, он поплелся разжигать печь. Строгая полено на растопку, ворчал вслух:

— Может быть, мне к врачу обратиться? Но опасно, могут не понять, объявят сумасшедшим.

В гимназию Полищук не пошел, сказавшись больным. Он действительно чувствовал себя разбитым. Провалявшись в постели до вечера, все-таки решился встать и сходить к адвокату Зернову. Их связывала многолетняя дружба. Адвокат был умным, начитанным человеком, кончил курс в Петербурге. Правда, Виктор Иванович не злоупотреблял встречами, в гости ходил редко, но каждый раз получал от споров с Зерновым большое удовольствие.

Кода он вошел, Зернов играл в шашки с хозяйским сыном, прихлебывая из стакана кирпичного цвета чай.

— А, пропащая душа заявилась! Совсем забыл старого друга! — закричал Зернов, вставая из-за стола и решительно отодвигая доску. Потом разглядел запавшие глаза, необычную бледность Виктора Ивановича и заволновался:

— Ты что, нездоров? Что-нибудь случилось?

— Пустяки, — махнул рукой Полищук, — просто не спал всю ночь, много работы.

— Роман писал? Когда же наконец почитаешь?

— Какое там! Отчеты замучили, в обществе неразбериха.

— Жаль, что роман забросил. — Зернов подвинул ему стакан и снял чайник с самовара. — Хотя общество твое тоже хорошее дело.

Они пили чай. Зернов все смотрел на Виктора Ивановича, потом заметил:

— Какая-то в тебе угрюмость появилась. Что-то тревожит?

— Зима наступает. Как только вокруг задует, завоет — жизнь начинает казаться мне бессмысленной. Вот подумал сейчас: пройдет еще тридцать — сорок лет, мы умрем, от нас ничего не останется, а снег, мороз, метель пребудут вечно на этом куске земли.

— Дела остаются.

— Дела наши мизерны. Гораздо серьезнее наши мысли, наши надежды, наша тоска по другой жизни — но и это только пар от дыхания, исчезающий вместе с нами.

— А бессмертная душа? Ты разве ее отрицаешь? — улыбнулся Зернов.

— Нет, не отрицаю. Только что это такое? Вот у манси душа после смерти превращается в водяного жучка и живет себе. Наверное, и у нас так же, чем мы лучше?

— Это тебе веры не хватает.

— Опять веры… — поморщился Полищук, — во что?

— В себя, конечно. В то, что ты действительно существуешь, в то, что не только твои дела, но и твои мысли, твои надежды — часть этого мира. Без них он был бы другим — беднее и проще.

— В это мне не верится.

— Плохо. Без веры человек не существует, а пребывает, как тот твой водяной жучок.

Полищук встал:

— Ты неисправимый романтик, Зернов. Но все равно, спасибо тебе. Пойду я, дел много.

— Постой, ты же только пришел. Выпьем еще чаю. У меня баранки есть, сейчас принесу.

— Нет, надо работать, в этом мое единственное спасение от неверия. Да и твое тоже.

И Виктор Иванович погрузился в работу с головой: уроки в гимназии, уроки на дому, работа в обществе, перепись населения, когда он неделями пропадал в самых глухих уголках губернии, переписывая угрюмых кержаков или полудикие семейства оленеводов.

После неожиданно теплой осени выпал наконец снег, все вокруг сгладилось, посвежело. Полищук на этот раз не испытывал обычного суеверного страха перед началом зимы. Только раза два он позволили себе сходить в тайгу — светлую, выстуженную и как будто голую. Находил полянку, разжигал там костер и долго сидел, всматриваясь в высоченные ели и березы, в это огромное, молчаливое и жуткое к вечеру пространство. Сидел до тех пор, пока мороз не начинал пробираться за воротник, потом не спеша закидывал огонь и выбирался к дому.

Был уже конец декабря. Виктор Иванович задержался в гимназии дольше обычного и возвращался в полной темноте. Он спешил, потому что замерз. Подойдя к калитке, он отдышался и, прежде чем войти во двор, посмотрел на небо. К ночи сильно похолодало и вызвездило. Звезды были крупными и яркими, какими всегда бывают под Рождество. Полищук весь закоченел, но не трогался с места, все смотрел вверх, пока не увидел — вправо от Плеяд медленно смещалась крохотная светящаяся точка.

“Трентон”, — прошептал Виктор Иванович и почувствовал, как в нем зашевелилась, заворочалась давешняя тоска.