Вечное невозвращение

Она больше ни о чем не расспрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. С ним она была совершенно счастлива и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, думалось — все кончилось. Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем ничего не хотелось знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии, только для нее.

Впервые за несколько лет она взяла отпуск. Они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием люди относятся к ее другу, — он буквально излучал теплоту и доброжелательность; видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, — словно искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он обычно ничего особенного не говорил. Правда, иногда он все-таки изрекал весьма странные вещи. Так, однажды, просматривая какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

— Послушать их — так Достоевский был мрачным, нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти пугал городовых, изображая пьяного генерала.

— Сколько же тебе лет, — ласково спросила она, — если ты с Достоевским встречался?

Он, справившись с секундным замешательством, сказал, что года тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, сказал, что это след от удара шведской шпаги при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел целый месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее былая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, но уже нестрашным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненное выражение лица или досадливую гримасу, — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам. Она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла с краю. Она не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но под утро вдруг стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она, наконец, тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как бы от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв. Он умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. Он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать. Вызвать скорую? Но тогда его заберут, совсем заберут и она его больше не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, глядя на него и гладя ему руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий он не называл.

“Не отдам, никому не отдам, — решила она наконец. — Пусть хоть после смерти он будет мой, только мой. Да ему в последние дни никто и не нужен был, кроме меня”.