Вечное пламя

Он сделал большой глоток. От холода заломило зубы. Кожа мигом покрылась мурашками. Но черные мушки перед глазами исчезли, головокружение отступило. Стало удивительно легко.

– Ну, вот и ладно. – В голосе священника слышалось удовлетворение. – Пойдем теперь внутрь. А то командир ваш уже беспокоиться начал.

Они обошли здание и столкнулись нос к носу с хмурым капитаном.

– Товарищ политрук, тревога!

– Что такое?

– Я посты сворачиваю и отвожу бойцов к церкви. Я уже прикинул, тут можно отбиться.

– Можно, – неожиданно согласился поп. – И избы эти, что рядышком… сгодятся. Я пулемет у вас видел. Вона место, – он показал куда-то в сторону.

Обалдевший капитан проследил за худым, узловатым, будто корень дерева, пальцем.

Поп тем временем наклонился, слегка покряхтывая, подхватил с земли бронзовый колокольный язык, взвалил его на плечо и пошел к дверям.

– Что случилось, капитан? – спросил Лопухин.

– Авангард наш пропал. Только кровь на кустах…

92

Пулемет на горке в очередной раз замолк, и Лопухин на какой-то миг облился холодным потом. Немцы подошли уже достаточно близко. Еще немного, и пулеметное гнездо, которое так удачно, словно специально приготовленное, разместилось на холме, в развалинах старого дома, можно будет закидать гранатами. Бойцы кинулись к окнам, дали слитный, злой залп, прижимая противника к земле. Но пулемет снова заговорил, короткими очередями удерживая врага.

Пулеметная точка находилась чуть в стороне от основных позиций, где засели красноармейцы. И она в самом деле была очень удобной. Однако все, в том числе и пулеметчики, понимали, что в случае чего уйти к своим они не успеют. Единственным, кто этого понимать не желал, был капитан. Чтобы прикрыть отход пулеметчиков, он положил на церковную маковку двух бойцов с автоматами. Стоять там было невозможно, только лежать. Лежать и ждать приказа, ничего не видя, и точно так же обливаться холодным потом…

Иван с несколькими бойцами сидел в церкви. Вопреки опасениям Лопухина, их атаковали обычные солдаты. То ли отряд карателей, то ли… Но «Вечного пламени» не было. Пока.

К узким окнам-бойницам его не пустили, определили в резерв. Впрочем, бойцом сейчас Лопухин был плохим. Его бросало то в холод, то в жар, из дробного озноба в тяжелый липкий пот. Он сидел на деревянном полу, не чувствуя под собой досок, и все, о чем мог думать, сводилось только к одному: «Пулемет, только бы не заклинило пулемет!»

Чтобы хоть как-то отвлечься от этой жестокой тряски, Иван поднялся, держась рукой за стену. Прошел туда, где точно так же метался в бреду на носилках Лилленштайн. Дежуривший рядом боец кинул в сторону Лопухина злой взгляд:

– Страшно?

Иван помотал головой:

– Нет. Просто плохо…

Он посмотрел в лицо Лилленштайну. У того закатились глаза, заострились скулы. Казалось, что кожа просто обтягивает череп. Жутковато белели во рту большие крупные зубы. Немца била дрожь, почти судорога.

Иван опустился рядом. Оперся ладонью о твердое, костлявое плечо и зашептал Генриху на ухо:

– Даже и не думай, слышишь? Даже не думай… Не пущу!

Иван застонал. Неподалеку грохнул взрыв. Граната. Еще один… Каждый звук отдавался в напряженных нервах острой, словно от раскаленного железа, болью.

Снова грохнуло – странно, раскатисто…

– Сколько ж у них гранат? – простонал Лопухин.

– Не гранаты это, товарищ политрук… – сквозь вату в ушах ответил красноармеец. – Гром!

– Плохо… – Иван снова посмотрел на Лилленштайна и с ужасом понял, что волчий оскал сведенных судорогой челюстей складывается в злую улыбку.

Шатаясь, как пьяный, под грохот выстрелов, взрывов и раскатов грома, Иван побрел к дальнему углу зала, где сидел, сложив руки на коленях, местный поп. Сидел тихо, не молился, не бил поклоны. Спокойное, чуть отстраненное лицо, руки на коленях.

– Плохо…

– Что плохо, сын мой? – Голос священника был тусклым, тихим.

Иван открыл рот, но не смог выдавить ни слова. Судорога скрутила живот, стало трудно дышать.

– Немец, – наконец прохрипел Лопухин. – Немец не должен подняться…

– Куда ему? В чем только душа держится, – старик вздохнул.

– Нет у него души, батюшка! Нет… – Иван упал рядом с попом, подтянул колени к груди, обхватил их руками. Стало холодно.

– У всех есть душа, сын мой. У всякой твари…

– Твари… – повторил Лопухин. – Твари… – Сознание туманилось. – Батюшка… Сюда… Идут… – Он все пытался, но никак не мог найти слова, никак не мог высказать. И только обостренным чутьем понимал, что старик может помочь. И только одно слово вертелось на языке: – Твари!

Он поднял голову. С трудом сконцентрировался на лице священника. И неожиданно увидел, что тот улыбается.

Старик протянул руку, провел ладонью по лбу Ивана.

– Запыхался совсем, молодец… – Слова его, словно гулкий колокол, поплыли по залу. – Запыхался…

Лопухин почувствовал, что проваливается куда-то. Летит. Падает.

«Нельзя! Нельзя же!»

А в это время раскаленный до малинового свечения ствол пулемета дернулся в последний раз. Механизм заклинило. И это было очень обидно, потому что до конца последней ленты еще оставалось с десяток патронов. Целых десять!