Вечное Возвращение

Опять день за днем потянулась работа, и можно было лишь бесплодно гадать: как надолго могли покидать свое племя юные работники (пусть даже для обряда инициации)? Только тот, кому неведома переменчивая природа бревен терема, мог бы задаваться подобным пустым вопросом.

В ирреальности тоже есть своя иерархия, для которой не существенны простые течения пространства и времени – важны только их пересечения; а в точке этих пересечений человек узнавал себе лютую цену.

А потом – этой ценой оплачивал все затраты на себя.

Так что, на деле, на Лесную Заставу мальчик в сопровождении Храбра (а был ли Храбр? Отсюда и происходят разнообразные «псевдо») то ли ещё не приехал (и все комнаты с чудесами суть ещё недосмотрены), то ли – уже покинул её не изменившимся: ему самому предстояло выбирать из этих псевдо-существований своё собственное.

Но он видел: Хозяин Лесной Заставы не выбирал. Более того – даже не принуждал кого-либо это делать: сами придут и сами всё предложат.

А то, что этот мальчик негаданно оказался из Перворождённых (если и не псевдо-Адам, то псевдо-Илия или ещё кто из отражений в зеркалах «Атлантиды»), никто (бы) не мог даже представить – разве что Хозяин несколько был удивлён первыми словами пришельца из леса; к тому же – не было у этого мальчишки никакого чувства неоспоримого превосходства над видимым миром; одна неисправимая искренность.

Оказалось – её одной более чем достало, чтобы не выучкой, а неистребимым своим естеством мальчик тоже – не выбирал(!) из двух зол: прозревающие лишены выбора.

Но всё эти вещи прижившемуся на Лесной Заставе волхву не были важны: ему важен был только результат: что человек (homo sum) есть лишь вещая вещь.

А пока день за днём (а были ли дни?) работы становилось всё больше (привыкай, послушливый); несуществующие дни сменялись несуществующими ночами (как бы иллюстрируя: и это пройдёт); но – день проходил, мальчик падал на лавку и засыпал в своем «сне наяву».

А во сне – не являлись ему сны! Ибо – зачем? А нет такого вопроса. Зато есть такой ответ.

А потом – опять порешил Хозяин уехать, и все небывалое повторилось: передача всех ключей и запрет на единственный.

А потом – целый день мимо запертой двери (туда и обратно) ходил мальчик по самым обычным делам, неотложно наказанным Хозяином; и сам того не заметив (едва лишь стемнело) оказался перед своей лавкой, чтобы упасть на нее и уснуть; но – не упал на нее, а замер (перед лавкой).

Он стал вспоминать все диковины терема: к ним дозволялось прикасаться, не возбранялось и спрашивать; но – отчего-то Павол ни о чем никогда не спрашивал; должно быть, откуда-то знал, что узнавать можно иначе.

И вот теперь Хозяина рядом не было: затем, быть может, чтобы даже искуса не было спрашивать – о неживом!

Да, огромен был лабиринт; и не было в нем минотавров (казалось бы), и многие мёртвые вещи становились Паволу доступны, а некоторые – даже казались подвластны; потому – стал он (на этот раз совершенно праздно) бродить и смотреть.

Дивны были диковины! Как бусины четок, долго мог бы он их перебирать: пока не возник бы у него искус узнать, что такое есть (такая – без молитвы) бусина?

Почти до самого рассвета бродил он: смотрел и забывал (ибо взгляды его были как о стену горох); и запертую дверь оставлял он нетронутой. А перед самым рассветом опять (уже окончательно) подошел он к своей лавке; а потом – даже лег на нее и вытянулся, и закинул (как когда-то перед курганом) руки за голову.

Но опять (как когда-то перед курганом) не пришло к нему забвение; и опять не пришло, и опять! Как бы не зажмуривал он глаза.

И тогда (в своём невидимом) заворочались боги, не на шутку обеспокоенные.

Ибо – дивны были диковины, но – не видел в них мальчик настоящего дива; потому (против воли) пробудились боги и заворочались; выходя из неощутимости в реальность и сотрясая ее, они готовились потрясти мальчишку именно что осознанием: мышь в Лабиринте и есть deus ex machina; мир и есть Лабиринт, а больше ничего нет.

Именно «поэтому» – не судил Хозяин; а вот сумеет ли мальчик не судить «по другому», решиться должно было вот-вот (только это и волновало богов, которых ничто не могло волновать).

А пока перед Паволом трясли детской погремушкой: огромен был Лабиринт (истинная игрушка богам); многим играм можно было бы в нём научиться; или даже самому перекинуться в мелкие боги-перевозчики (самая незначительная функция прометеева лукавства) и заиграться в своих сновидениях наяву.

Но – мальчик то ли не хотел, то ли изначально не мог стать ни рабом, ни богом (просто-напросто не мог восстать из иллюзий кем-то меньшим, нежели уже был), то ли сам по себе был лишь иллюзией всем прометеям и ноям, пустотой из пустот порождённой, иллюстрацией бессмысленности; потому – заворочались боги!

Не могли не выйти в реальность. Огромен был Лабиринт. Но – у этого маленького стрелка из лука не то чтобы не осталось вопросов о мёртвой жизни; у него их изначально и не было.