Вечное возвращение

Он действительно оказался высоко вознесён и даже обрамлен лепниной; которая лепнина – не была замкнута: некогда большое помещение было разделено перегородкой, и часть украшения оставалась на другой половине человеческого общежития (верно, следы революционного уплотнения).

Кроме разбитого дивана в этой (образовавшейся после раздела) пенального вида узкой комнате «ничего не было». Бросового вида шкаф, забитый грошового вида книжками, ничего существенного из себя не представлял; но – среди них была и книжка того поэта на «мосту между мирами»; а вы что думали?

«Нынешний» Стас нигде (ни в жизни, ни в смерти) не пробуждается без (т. н.) повода; но – никто ведь не знает, в чьих руках этот повод.

Итак, бросовое мироздание. На годами нечищеном паркетном полу раскладной диван без ножек (как брачное ложе). И женщина на нём; какое ложе без женщины?

Женщина была сродни окну без штор на одной из стен; казалось – окно никогда не мыли; казалось – всё вокруг было кажущимся; но – настолько всё было просто и без прикрас, что перенести подобную пустоту возможно лишь при перманентном опьянении или в состоянии скорбного бесчувствия.

То есть – заглянуть в смерть, и уже из смерти оглянуться на жизнь; но – не поэтому дверь в комнату была не заперта и даже немного приоткрыта.

Полная асимметрия неудачливому Орфею и неуловимой тени Эвридики; но – именно сюда Стас привёл за собою чужую жену и коснулся её грудей (они распахнулись навстречу ладоням); тогда и явилась в комнате мелодия.

Была ли подобна она звучанию орфеевой арфы в аиде? А не всё ли равно! Стас (или – называть его «стасис»?) вскинулся и тряхнул головой: он чувствовал себя разделенным (на маленькую душу и на большое больное тело).

Он мог бы прибегнуть к версификациям (и «укрыться» в них); но – утешил себя изречением св. Василия Великого (более 1600 лет назад): «Ты спрашиваешь меня, как обстоят дела в Церкви. Я отвечаю: в Церкви все обстоит так же, как и с моим телом – все болит и никакой надежды.»

Он мог бы спросить себя вопросом: и в чем здесь утешение? Потом он мог бы ответить: утешение – в маленькой добавке к этому большому и больному, в маленьком я «дыхания жизни», которое – всегда лишнее в этом большом и больном; он мог бы; но – он тряхнул головой, и ладонь, сквозь которую сочился окровавленный свет лампы, упала с его лица и освободила глаза.

Он перевёл взгляд на одну стену. Потом перевёл на другую, третью; но – не так, как переводят стрелки часов или линии трёхмерных координат: намерения его были более чем прагматическими!

Он визуализировал свою собственную версификацию; но – и в этом не было нужды: он не пил из Леты и всё помнил.

Его взгляд составил (и из стен, и из предстоящих ему безнадёжных столетий) ту самую узкую (как змеиный след в пыли) комнату; потом – перевёл время вспять и вспомнил о второй половине комнаты (гораздо большей); потом – вспомнил о кухне: там была вода в умывальнике.

Никакой ванной комнаты в квартире не было. Квартира вообще не была образцом петербургского благоустройства; зато – какое-то (короткое) время своей (короткой) жизни люди могли здесь находиться (или теряться).

То есть и квартира – не была сама по себе: являлась частью другой «целой» части – полуподвала старого дома неподалёку от всё той же Сенной: то есть Стас пробудился в самом центре тогдашних сокровенных петербургских трущоб – тех самых, которых «то ли не было никогда, то ли их навыдумывали».

И впрямь ведь их навыдумывали – (как трясины эллинского аида под ногами у спешащих петербуржев) эти бездны хорошо поросли хлипкой ряской асфальта! Впрочем, Стас (самой сутью) своего имени хорошо различал в трясине статичные вешки и полусгнившие жёрдочки гати.

Поэтому – он ещё раз тряхнул головой, на сей раз более успешно; но – головная боль, отступив, замерла-таки неподалёку (почти безопасно); тогда и ледяная игла смерти покинула его висок; тогда и гомерический хохот прокажённого (или, на выбор, гомерическое его молчание) умолк в его ушах.

Прокажённый был Стасу безопасен (ибо – бесполезен); Стас всей сутью своего имени был смертен, хотя и вернулся из смерти; но – не умел ни слышать ушами или видеть глазами бессмертного.

Вечное его Возвращение тоже оказалось (для него) вполне бесполезным (и безопасным). Потому – Стас хорошо понимал, насколько он сейчас посторонний (даже) своему мирозданию!

Но что-либо не пробовать с мирозданием сделать – не мог; потому – он отстранился от женщины и встал – почти взлетел (настолько после своей смерти оказался он легок); но – немедленно обнаружил на одной из стен огромное зеркало (округлое и, словно беременная луна, мутное).

Минутою раньше, когда глаза его ещё были прикрыты ладонью, зеркало ускользнуло от почти всевидящих глаз его сердца.

В этом зеркале он увидел себя все ещё человеком: был он нагим и жилистым, прозрачноглазым и (как кузнечик в степи) мускулистым! Был он стрижен коротко. Был в меру небрит; но – главное (а вот было ли это главным в нём – это и есть главный вопрос бытия) был он ошеломляюще молод.