Вечное возвращение

Точнее – вообще никак не относился к любым возрастам, ибо – (оттуда, где он себя находил) ему некуда было возрастать; но – движения его отразились-таки в зеркале (разве что – чрезвычайно скупыми штрихами): они виделись бархатными и незавершенными и – не скрывали, что есть за ними невидимое продолжение!

Очень опасен был этот псевдо-человек в зеркале; был ли он Стасом на самом деле или – лишь казался смертельно похожим, осталось не прояснённым; но – именно таким Стас когда-то увидел это зеркало. А теперь он опять в него заглянул.

Он не стал криво усмехаться (это тоже было всё ещё слишком человеческим); он отвернулся от зеркала и сделал шаг, и (взглядом дверь окончательно распахнув) вышел в коридор; но – дыхание спящей женщины последовало за ним.

Если (и когда) сегодня он ещё раз умрет, дыхание – вновь последует!

И всё «это» невиданно нелинейно: ещё вчера эта женщина воскресила (родила) его из мёртвых (в «пока» живые) – за все его «сегодня» и «завтра»; поэтому – (от имени всех версификаций его «я») Ave, Caesar, morituri te salutant; так что (сегодня) идущий на смерть обязан женщине только своим «вчера», а не «сегодня».

Иначе никто никуда не уходил бы (и не возвращался).

В соседней комнате находились еще четверо «смертных» (всегда – при смерти) людей, которым он тоже не был ничем обязан, поскольку – никакая обязанность была ему невозможна (такова ограниченность мелкого бога, каковым он все еще становился и никак не хотел стать окончательно); но – в соседней комнате спали еще четверо.

Дыхание их жизни было переплетено, как побеги виноградной лозы; зрением своего сердца Стас мог (бы) увидеть всю четвёрку словно бы воочию; но – предпочёл видеть их сны. В которых (снах) дыхание их было так же переплетено и почти (как мокрая махорка) слипалось в неопрятный токсичный ком.

Точно так обстояло и с их (от дыхания отдельными) немолодыми рыхлыми телами; но – держа их сны при себе (ибо – во снах не было рыхлых тел), Стас прошёл мимо них на кухню.

Там (на месте разобранной дореволюционной печи) располагалось эмалированное корыто (недостаточное, чтобы именоваться ванной); казалось бы – ничего общего с источником, в котором Энкиду (посредством Шамхат) обрёл человеческий облик; корыто было увенчано ржавой газовой колонкой, символом новой эпохи; далее – вентиль провернулся, газ с натугою вспыхнул, из крана потекла скупая водица.

Потом Стас насухо вытерся. Из загодя оставленной в коридоре сумки извлек бритву и очень тщательно (вернувшись в комнату с женщиной и зеркалом) побрился; взгляда он при этом от своего отражения не отводил.

Становился – холоден и прозрачен. Становился – равен душой своему отражению и его серым глазам. Он (сейчас) словно бы заново учился ходить душой, переступать мыслями, предшествовать самому себе желаниями – ему приходилось это делать не впервые; но – впервые после того, как увидел настоящую (а не свои иллюзорные) смерть Ильи.

Тогда (обрушившись вниз по лестнице и – совсем не напоминая лавину) – он опомнился уже на улице; тогда – он зашагал (переступая душой своей – как со ступени на ступень) по неостывшему следу Ильи, стал узнавать его и узнал, что теперь он сам идет в сторону собственного неизбывного страха.

Он – шел по следу; очень скоро он перестал удивляться (прежде – просто счёл прихотью) симпатии Яны к безвестным петербургским богемным маргиналам (они, помимо записных бойцов, всегда каким-то образом оказывались в её окружении); но – никчёмными они оказывались людьми.

А что на их устах всегда присутствовала Пятая печать Откровения – оставило его равнодушным: в его личном опыте не было воскресения тех, кто погиб за Слово; но – он шёл по следу.

Стас упрямо (словно медведь сквозь лесной валежник) продирался сквозь мелкость и слякотность питерской мистикофизиологии, сквозь безобразие хотений и множественность (не)достижений, сквозь однообразие (само)оправданий.

Он шёл и он пришёл (не то чтобы на самое дно); но – оказался близок к «самому» дну (ведь даже сам стал этим «дном»), и самым естественным образом оказался в этом нелепом претенциозном притоне (когда-то считавшимся известным в узких кругах богемным приютом).

Происходящие с человеком перемены: старение и смерть, и обретение скорбного бесчувствия (бестрепетной способности каждый день выслушивать одни и те же унылые разговоры об одних и тех же унылых ошибках), и подмены понятий живой жизни и жизни мертвой – Стас (в очередной раз) убеждался в очевидном.

Более того – почти соглашался с очевидным: человек не то чтобы может «всё», зато – может вообразить, что у него получилось «его» всё! Причём – именно тогда, когда гнилая плоть начинает осыпаться (или – подтёками стекать с «его» костяка), человек может понять, что лишается только лишнего.

Что оставляет себе своё «ничто»; но – человек всё равно остаётся конечен, потому – должен платить за свою временную бесконечность тем самым, чем заплатил Зверь: отдать свою самость древней проказе старости, смерти, и слабоумия.