Вечность мига. Роман двухсот авторов

«Двухпартийная система – это двухсотлетний фарс, которому пора положить конец…»

– До суда поживёшь у матери.

«Американцы заслуживают свободы не меньше других народов…»

– Ты меня слышишь?

«Состоится экстренное заседание сената…»

– Будешь играть в молчанку?

Не отрываясь от экрана, она процедила:

– Кто тебе дал право так со мной разговаривать?

– Мои нервы!

– Нечего было попусту их тратить, надо было выслушать.

– Слушаю!

– Нет уж, развод так развод!

На Венедикта надели смирительную рубаху.

– И всё же объясни.

«…американцы повсюду насаждали демократические принципы, чтобы теперь самим от них отказаться…»

– Разве трудно было одолжить телефон?

Она облизнула губы:

– Хотела, да Ленка забыла свой на работе.

– Какая Ленка?

– Сослуживица. Ей сегодня тридцать стукнуло, а пригласить некого. Ну и пришлось ей слёзы утирать.

У Венедикта выросли крылья.

– И куда ходили?

– Да в кафе за углом.

«Завтра проверю», – подумал он.

«Армейские части вряд ли станут подавлять выступления, военнослужащие разделяют народное возмущение…»

– А почему не к нам?

– Ну, ты же с работы, устал.

Выключив телевизор, она отвернулась к стене.

Венедикт сел рядом:

– Но, дорогая… Ты же знаешь, как я тебя люблю…

Она отстранилась.

– Ну, прости, бог знает, что в голову лезло…

Он виновато улыбнулся.

– И почему я должна прощать? – повернулась она. – Только потому, что люблю тебя?

Венедикт закрыл ей рот поцелуем.

А под утро, выключая ночник, зевнул:

– Слышала про американцев?

– А ну их, – сонно отозвалась жена. – Вечно в центре внимания.

Пахом Шашура. «Обыватели и политика» (2011)

Тело, погружённое в жидкость

К старости Архимед так растолстел, что его едва носили ноги. Раз, приняв ванну, он спустил воду, но выбраться не смог – дряблые мышцы не держали тела. Тогда он задумался. «Эврика!» – воскликнул он через некоторое время. Потом опять набрал воду и, уменьшив вес, благополучно выбрался наружу.

Ион Валеску. «Новые прочтения» (1971)

Всё и ещё половина

– Всё приходит с опозданием, – сетовал Иннокентий Шляпонтох, – женщина – когда уже не нужна, счастье – в дом, из которого выбыл.

– Тебя послушать, – смеялись над ним, – так в семейных делах понимают одни разведённые, а в житейских – покойники!

Но Шляпонтох не чувствовал иронии.

– Вот именно, – простодушно кивал он, – когда в жизни найден смысл, незачем жить.

Целыми днями он сидел перед зеркалом, разглядывая собственные зрачки, и гадал, почему бросил семью и работу. «Ездили, кому не лень», – вспоминал он жену, считавшую его неудачником, и строгое, вечно недовольное начальство. Жизнь проходила стороной, а Шляпонтох, засыпая на стуле, в который раз убеждал себя, что жить нужно жадно. Шли месяцы, мечты так и оставались несбыточными, а он, раскачиваясь на стуле, по-прежнему сверлил глазами запылившееся зеркало.

– Дырку просмотришь! – однажды взмолилось оно. – Лучше проси, чего хочешь.

Шляпонтох пожал плечами:

– Хочу, чтобы всё изменилось.

– Всё не получится: можно изменять либо себя, либо мир. «Изменять себя – значит изменить себе», – подумал Шляпонтох, выбирая «мир».

И всё перевернулось.

«Мудрый живёт своей мудростью, а глупый – чужой глупостью», – вертелся он перед зеркалом. Но теперь над ним не смеялись, а внимательно слушали, ведь его отражали экраны телевизоров.

И Шляпонтох лил потоки банальностей, мстя за годы молчания.

Но вскоре ему надоело глумиться над миром. И он решил его изменить.

Изменить мир значило для Шляпонтоха спасти его. Но, как все спасители, начал он с обличения. «Это ли не уродливое мироздание? – разводил он руками. – Чтобы построить новое, надо разрушить старое; чтобы стать архитектором, надо побыть бульдозеристом!» Шляпонтох был убедителен, как молоток, и изворотлив, как уж. Но всё шло своим чередом, привычная инерция была сильнее его слов. «Чтобы пройти всё, нужно пройти половину, – подгонял Шляпонтох. – Нельзя понять, что такое чёрное, не видя белого».

И опять никто не трогался.

«Вам всё равно, куда вас ведут, – разочарованно махнул Иннокентий. – Вам безразлично, какой поклоняться иконе, и нет разницы, чью картину повесить – Рембранта или Шляпонтоха».

В зеркале, как во сне, умещался весь мир. Шляпонтох видел утопающие в смоге города, сожжённые войной деревни, видел миллионы глаз, прикованные к экранам, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие ненавистью глаза убийцы и другие глаза – тигра, раздирающего оленя. «Распятие на Голгофе, – думал Шляпонтох, – это извинение. Создателю сделалось стыдно за причинённые Им страдания, и Он пришёл их разделить».