Вечность мига. Роман двухсот авторов

Стемнело. Уныло моросил дождь. На ступеньках он ленивой собакой сворачивался в лужи. Пустеющий зал банка заливал фиолетовый свет. «Точно в мертвецкой», – мелькнуло у него. Девушка в окошке с надписью «КАССА» пересчитывала банкноты, и пара «С» конвоировала ползущую по стеклу муху. Сбоку в кресле чьи-то короткие пальцы развернули газету. Он, точно сомнамбула, подошёл к окну – муха, жужжа, взлетела, – но вместо бланка выдернул у девушки мятые купюры. И тут же всё смешалось: изумлённое лицо кассирши, рывок человека из-за газеты, холод кафельного пола, надрывный вой сирены. А потом были наручники, обжигавший лицо дождь и тряска милицейского «козла».

Им овладело странное безразличие, которое выветрилось только в участке, куда его втолкнули, разомкнув сталь на руках:

«Ограбление банка, капитан!»

На стенах лупилась жёлтая краска, мерно жужжал пропеллер. Толстый капитан раскачивался на стуле, скрестив пальцы на животе. «Документики», – потребовал он неожиданным фальцетом. Тот, кому инкриминировали разбой, собрался было ответить, что, спускаясь под дом, паспорта не берут, но тут стриженный ёжиком крепыш, которого он поначалу не заметил, ухмыльнулся, обнажая острые зубы: «Э, да это Савелий Глов!»

Он оторопел. На миг ему почудилось, что он спит, накрывшись с головой душным одеялом.

Капитан, распорядившись снять отпечатки, пересказал досье Глова:

«Савелий Глов, клички Левша и Рыжий, отметил свои десять лет кражей, пятнадцать – грабежом, двадцать – убийством. Он стал кумиром своего квартала после пьяной драки. Заносчивый чужак вынул нож, Глов разбил розочкой бутылку. Их обступили кольцом, а расступились, когда чужак уже захлебнулся в крови. А потом булыжные мостовые сменил лесоповал, костюмы с иголочки – серый ватник. После освобождения – опять грабежи, разбои, недолгое скитание по малинам и – новый срок. Лагеря, жестокие разборки и законы блатных сопровождали его вместе с клеймом особо опасного. И наконец, убийство конвойного, побег в тайгу и смертный приговор заочно».

Тот, кому предлагали роль вора в законе, расхохотался: «Дело шьёшь, гражданин начальник!» Книгочей, сносно владеющий феней, он подумал, что поколения зэков оттачивали блатной жаргон так же старательно, как и заточки.

«Отпечатки совпали, – доложили капитану, – это Глов».

Он открыл рот, но слова не наполнялись звуком.

Капитан, не размыкая пальцев на животе, кивнул на стриженного ёжиком иуду и приказал увести обоих.

В камере навалилась тьма, заломило виски. Он медленно сполз по стене. Разрозненные фрагменты собирались в мозаику: дурные предчувствия, диссертация, банк, его ошибка, зловещий силуэт Глова. За решёткой тускло мерцала лампочка. Он глядел на неё и думал, что сиамским близнецам – сидящему сейчас в камере и тому, кому завтра предстоит защита диссертации, – никогда не встретиться, что время в их внутренних мирах течёт в разные стороны. Или тот, другой, ненастоящий? Или он лишь пригрезился? Тогда он стал молить Бога, чтобы Он разрубил близнецов. И Бог внял его мольбам.

– Извиняй, кореш, что заложил, – прошептали рядом, – всё равно бы раскололи.

Крепыш провёл пятернёй по голове, собираясь с духом:

– Нам обоим вышак ломится, а легавых – раз два и обчёлся… Соображаешь?

«Яснее ясного: вместо диссертации придётся защищать жизнь», – подумалось ему.

– Вот перо – протянул крепыш. – Иди покличь их, Левша.

Савелий Глов, помедлив, взял нож и, оскалившись, сделал в темноте шаг навстречу Судьбе.

Дмитрий Широкорад. «Автопортрет в натюрморте» (1982)

Все там будем

* * *