Вечные хлопоты. Книга первая

— Вот он! В самом деле мой... — И смотрел на обычный инструмент как на что-то живое, нежное, лаская его глазами. — Я с ним лет пятнадцать отработал, привыкли друг к другу. Удобный очень, сам к руке прилипает. А раствор кладет, куда нужно. Мы с ним еще поработаем, поработаем!.. — Он погладил мастерок.

— Я пойду, — сказал Антипов. — Завтра мы ждем тебя. Иващенко-то обрадуется.

* * *

На другой день Костриков явился на завод.

Был он чисто выбрит, хотя в последнее время брился редко, от случая к случаю, в тщательно отутюженной синей куртке с большими накладными карманами — в таких куртках перед войной ходили на работу многие — и заметно возбужден. Но прежде чем пойти в цех, он заглянул в отдел кадров и справился у Новожиловой, правда ли, что начинается восстановление завода, а главное — кузнечного цеха. Мария Васильевна подтвердила и выписала пропуск.

Он важно, с достоинством хозяина прошелся по молотовому пролету, раз-другой нагнулся, подбирая из-под ног кирпичи, и остановился возле Антипова, который разбирал с девчатами завал.

— С твоей начнем? — спросил Костриков, имея в виду печь.

— Все равно, Григорий Пантелеич.

— Знаю, как тебе все равно! — Он шутливо погрозил пальцем и тут увидел, что в тачку с мусором кто-то бросил хороший кирпич. — Что же вы делаете, птицы-голуби?! — налетел он на девчат. — Да за такое дело, едрена вошь!.. — Выхватил кирпич из мусора и отложил в сторону. — Это же огнеупорный, особенный!

Теперь Костриков, заняв позицию у ворот цеха, проверял каждую тачку, чтобы, не дай бог, не вывезли и не выбросили в отвал вместе с мусором и боем не то что целый кирпич, а хотя бы и половинку. Возьмет находку в руки, обдует, оботрет, простукает мастерком, прислушиваясь, и радуется крепкому, хорошему звону.

— Этот с подины, — приговаривает, — потому что звук у него глуховатый, глубокий, как эхо в густом лесу... А этот от стенки, поет, как колокольчик, протяжно и тонко... — Всякому кирпичу свое место, свой почет у него.

— Теперь, Михалыч, за печи я не сомневаюсь! — потирал руки Иващенко.

Антипов же, глядя на Кострикова, думал: «Вот что работа делает с человеком! С нею, выходит, никакое горе не в горе, а без работы ложись и помирай. Нет без нее человека, тень только». Он и сам забывал на работе обо всем, и, когда шабашили, не хотелось уходить из цеха. Жаль только, что сил едва хватало на день. Питание, конечно, никудышное — ешь, а есть еще пуще хочется, но и отдых в общежитии плохой. Не привык жить с чужими вместе, неловко как-то себя чувствовал. Что ему мешают — полбеды, не в том дело. А неловко ему оттого, что он мешает другим. Вот, скажем, он привык курить по ночам — дурная эта привычка от работы в ночные смены. Проснется — и боится выйти в коридор, не разбудить бы кого своей ходьбой: в комнате семеро кроме него. Лежит, мучается, а курить так и тянет, так и тянет... Все равно поднимется и пойдет и, случалось, до утра остается в коридоре, чтобы людям беспокойства не прибавлять. Мужики-то хорошие, свои в комнате подобрались. Говорили Антипову, чтобы он не изобретал себе сложностей, можно ведь покурить и не выходя. Но убедить его в чем-то трудно, если он считает, что так лучше и правильнее. Курево — мелочь, ерунда, а главное — жизненная позиция. Поступившись принципом однажды, рассуждал он, человек непременно поступится и второй раз, и третий. Пустяк к пустяку, маленькое к маленькому — складывается большое...

Костриков и сестра его звали перебираться к ним. Квартира у них не отдельная, правда, но все же две комнаты.

— В одной вы с Гришей поместитесь, — доказывала Екатерина Пантелеевна, — а в другой мы с дочкой.

— Зачем же я буду вас стеснять? — отказывался Антипов.

— В тесноте, Захар Михалыч, не в обиде! Да и какая же у нас теснота, подумайте сами.

С этим он был вполне согласен, однако предложением не воспользовался, остался в общежитии.

У каждого нынче свои заботы, свои хлопоты, помимо общих. У него тоже свои. Вот невестка на фронте, как она там?.. Баба, что ни говори. А из писем с Урала ничего толкового не понять. Жене простительно, ей письмо сочинить — что на крутую гору взобраться, какая у нее грамота, едва расписаться умеет. А Клавдия, стрекоза, могла бы почаще писать и подробнее. Лень, похоже, раньше ее родилась. Пишет: «У нас, отец, все в порядке, все мы живы и здоровы. С нетерпением ждем от тебя вызова в Ленинград, очень хочется домой. Наташка растет прямо не по дням, а по часам. Ходит хорошо, говорит почти все. Часто вспоминает деда. У нас пока новостей больше нет. Целуем...»