Вечные времена

В тени ореха спали женщины. Их сторожила серая кожаная сумка. Над ними кружились большие мухи, муравьи переползали через них, как через горы, но женщины спали, свернувшись, как младенец в утробе матери, и раскрыв рот. Рядом с каждой в колышущейся светотени лежали на земле снятые галоши. По ним тоже ползали муравьи в неутомимых поисках съестного или чего-нибудь еще, что могло пригодиться. У женщин были широкие желтые ступни с загрубевшей кожей от ходьбы по тропинкам и дорогам, от бесконечного движения по грядкам и бороздам, а на лицах — много морщин, особенно возле глаз, где самая нежная кожа.

За длинной полосой кустарника, протянувшейся через поле, прошла их жизнь. Каждая пядь земли была ими обработана — вспахана, засеяна, прополота. Эта земля знала их — старых, приземистых, загрубевших женщин — с самого их рождения, когда были они веселыми и шаловливыми детьми.

Теперь это была бригада, работавшая на поле, прилегавшем к полосе зеленого кустарника.

Сейчас женщины летели куда-то во сне — вверх и вниз, вверх и вниз в бескрайнем мягком и теплом пространстве, убаюкиваемые усталостью, а высокий раскидистый орех махал им ветвями, словно крыльями. Во сне они вздыхали, расслаблялись или еще больше съеживались: одни испытывали неземную жару, другие — потусторонний холод. Солнце пробивалось сквозь горькие листья ореха, даже в тени он пахнул горечью и дурманом.

Кому было здесь смотреть на них, как они спят в тени, как согревшаяся плоть оттаивает, пускает жилистые корешки в землю, покрытую листвой и опавшими гнилыми орехами, как стук сердец передается земле, а земля передает эту дрожь каждому листочку, каждой травинке! Лишь муравьи ощущали этот трепет и растерянно сновали по спящим женщинам, как по горам, не находя того, что искали.

Сидя на камне на бугорке, Генерал смотрел на спящих. Они напоминали ему бойцов после сражения, заснувших мертвым сном возле своего оружия. Внизу расстилалось поле боя, ветер гнал по нему пыль от сухой рассыпчатой земли. Казалось, будто то тут, то там рвались бесшумные снаряды, нащупывая командный пункт невидимой армии.

Генерал уже давно был реабилитирован: ему вернули все ордена, назначили высокую пенсию, но сейчас у него не было бинокля, чтобы посмотреть, откуда движется неприятель, каково расположение его главных сил.

Он вышел немного размяться после того, как писал всю ночь напролет. Он описывал все, что сохранилось в его памяти за слишком долгую и слишком короткую жизнь. Каждое событие он рассматривал со всех сторон, и иногда ему казалось, что жил он совсем мало, что только вчера научился ходить и началась его жизнь. Но были и другие моменты, когда, прослеживая длинный ряд событий в их неумолимой последовательности, выявляя их причины и следствия, он приходил в изумление: его жизнь была такой долгой, будто он прожил тысячу лет! И тогда он ловил себя на том, что в историю своей жизни включил случаи и события, рассказанные другими людьми или прочитанные где-то, а также всякие истории о разных странах и эпохах, и что не раз он сам появлялся в таких обстоятельствах и в такие времена, где никак не мог быть, — просто он это знал. Поэтому нельзя было сказать, что Генерал пишет мемуары. Он просто писал — так много и о стольком, что устал и поэтому пошел пройтись. Увидев спящих под орехом женщин, Генерал остановился и сел на камень. В голове у него уже рождались строки, которые он напишет о женщинах, об орехе и о поле. Он должен был писать обо всем: генерал всегда остается генералом, который должен все видеть и все понимать.

В это время со стороны виноградников появился Босьо с баклагой в руке. Он часто ходил по этой тропинке, но еще никогда не встречал на ней Генерала, тем более не обыкновенного генерала, а такого, который пишет по целым ночам. Генерал стучал на пишущей машинке, и все жители села, кому доводилось проходить мимо его родного дома, говорили про себя: «Генерал пишет!»

— Эй, Босьо, куда путь держишь? — спросил Генерал.

— За водой, вот эту баклагу налить, — ответил Босьо.

— Не ожидал встретить тебя здесь. Ведь ты пишешь!

— Я ж не пишу непрерывно, — пожал плечами Генерал. — Днем хожу на прогулки, чтобы рассеяться…

— А я, когда хожу, сосредотачиваюсь, — задумчиво проронил Босьо. — Я дома один как-то рассеиваюсь: столько мыслей меня одолевает, что не могу их собрать, как у наседки цыплята-разбегутся по сторонам, попробуй собери!

— У каждого по-своему, — заметил Генерал. — Вот и теперь, смотрю я на этих женщин, которые строят наш социализм, как они спят под орехом, и думаю о многих вещах.

— О каких? — Босьо широко раскрыл глаза, поставил баклагу на землю возле ног Генерала в покрытых пылью военных сапогах.

— О самых разных. Слушай, Босьо, ты ведь говорил мне, что ищешь какое-то слово после того, как молчал целых пятьдесят лет?

— Да, ищу, — ответил Босьо и помрачнел: — Но до сих пор не нашел.

— А я нашел, — сказал Генерал, — здесь, в родном селе нашел, в отчем доме. Если б не нашел, так и пришлось бы умереть, не зная, как много слов существует на свете и все они вмещаются в одном-единственном слове.