Вечные времена

Лесник махнул рукой: Спасу лозунги не нужны, он никуда не убежит, но зачем он мне? — Задав себе этот горестный вопрос, он чуть было не искривил букву, но тут же поправил. Темнело, и он зажег свет. Спас тут же исчез, и Лесник ощутил одиночество. Оно явилось внезапно, как смерть, и моментально обернулось смертью — безликой, безглазой, но вездесущей — вот она здесь: в мастике, которой натерт пол, в чернильнице и телеграфных бланках, в электрической лампочке, в жужжании прошлогодней мухи. Вот она — держит телефонную трубку, вот она — облокотилась о стойку с бланками, вот она — сидит за столом, где они проводят партийные собрания. Он встречал ее в обезлюдевших домах, заросших дворах, заброшенных кукурузных полях, и тогда она пахла ветром и дымом, пробудившейся от зимнего сна землей, кладбищенскими цветами. Она заглядывала ему в глаза, когда он бродил среди брошенного сельскохозяйственного инвентаря, возле умолкшей пилорамы Дачо, стоял посреди висячего моста, возле тумбы для афиш, где висела одна-единственная афиша — о спектакле по пьесе Штейна «Океан». По ночам, когда он лихорадочно перелистывал страницы «Государства и революции», он слышал ее шаги по плиточной дорожке, улавливал ее присутствие по звяканью какой-нибудь посуды или шороху опавших листьев. Она приходила вместе с осенним тлением и горьким запахом влажных дров в печи, она искала его в зеркале, воплощаясь в него самого, когда он брился или надевал на голову старую кожаную фуражку, когда его внезапно охватывала тоска по умершей жене Марии и вспоминалась белая полоска зубов в ее приоткрытых навсегда губах. Нет, я тебе не дамся! — прошипел Лесник, продолжая ожесточенно выводить буквы, упрямо наклонив голову на крепкой, покрытой коричневым загаром шее, словно держал в руках рукоятки плуга и пахал. Я тебе не дамся, пока не верну жизнь в это село, пока мы не построим здесь социализм. Да, Ликоманов, другое дело, брат, хозяйствовать на равнине, на плодородных землях. Разовьешь промышленность, осуществишь интеграцию, трудодень будет высоко оплачиваться, люди будут стекаться отовсюду. Техникумы, школы, высокий уровень механизации, дождевальные установки, химия, сельскохозяйственная авиация, не так ли? Нет, братец, ты давай-ка приезжай сюда строить социализм — на эту каменистую землю, изрезанную оврагами, на эти холмы, где люди испокон веку голодали, где всякий дом построен лишь благодаря тому, что его хозяин был на чужбине на заработках. Поголодает он там, посидит на одном хлебе да луке, помучается, но через несколько лет вернется со сбережениями — вот тебе и дом, все эти дома, которые сейчас бросают. А женщины, старики и дети были обречены на вечное служение этой скупой земле, которая хочет так много, а дает так мало.

Глаза его вновь увлажнились, но вместо образов одиночества и смерти в них отразилась его фанатическая вера, которая вылилась в красные буквы лозунгов. Лесник закончил последний, самый короткий лозунг большим вопросительным знаком:

«Почему?»

Писание лозунгов вдруг вернуло его в те далекие времена, когда он был молод и вместе с двумя гимназистами выводил буквы запрещенного призыва на фабричной ограде. Кисть жгла ему руки, краска выплескивалась из консервной банки и капала на землю, как кровь, а где-то в глубине темной улицы уже раздавались полицейские свистки и топот подкованных сапог. Но ему не было страшно. Он закончил призыв большим восклицательным знаком:

«Союз с СССР!»

Лесник остановился перед оградой Гунчева. Окна дома были темными, какая-то птица вспорхнула с ветки груши. Лесник развернул лозунг и намазал один его край толстым слоем клея. Прижав его к ограде, вытянул лозунг во всю длину. Он ярко забелел в темноте, буквы быстро побежали от одного края к другому, как поднятые по тревоге солдаты.

«Кому ты оставляешь землю?»

Там, в нижней комнате, спит Гунчев, у которого добрые женские глаза. Пусть, открывшись поутру, они прочтут этот лозунг. Помимо всего прочего, Гунчев — член партии, всегда был ударником, пусть подумает сейчас над лозунгом, хотя Йордан-цирюльник подбивает его уехать в Рисен, а их с Йорданом водой не разольешь. Йордан-то, безобразник, только о бабах думает. — Нет здесь женщин, Лесник, не раз говорил он ему, кровь во мне еще кипит, работать, ты знаешь, я умею, но какая это жизнь-одни помирают, другие убегают, а женщин нету! — Я тебе покажу, бесстыдник, столько жен уморил и все тебе мало! — пригрозил Лесник, останавливаясь у его ворот. Он приклеил к почерневшим доскам лозунг:

«Куда девалось твое кооперативное сознание?»