Вечные времена

Давно уже это было, когда Босьо заговорил и хотел найти слово, которое выражает абсолютно все на свете. За несколько месяцев после пятидесяти лет молчания он употребил все слова, какие слышал до тех пор, расспросил людей буквально обо всем, а потом снова замолчал. Никто ему не поверил, что однажды птичка села на тополь и спела ему все, а это была святая истина. Но люди правде не верят. Ври им напропалую — вот тогда они поверят! «Правде нет веры, — сказал в свое время дед Димитр, — как айве нет роста, ежели привить ей яблоневый черенок!»

Когда сбежали люди из села в город, на стройки и в Рисен и осталось всего несколько человек, Босьо повернулся к ним спиной. И к селу тоже, хотя оно всегда было перед глазами — и днем, и ночью. Оно являлось ему и во сне, вроде бы и не село даже — нет ни домов, ни оград, но Босьо знал, что это оно: вот Бараган, вот Парцаля, вот овраг, и если других мостов через него — а их шесть — не видно, то висячий мост Дачо — вот он, живее всех остальных, от человеческих шагов вздрагивает, да, вздрагивает! Босьо и Генерал столкнулись лицом к лицу на середине моста, раньше такими друзьями были, а сейчас вот-вот молча разминутся, словно незнакомые. Босьо, — сказал Генерал, светлые глаза его выглядели уставшими, под ними — черные круги, — мы можем молчать, но все равно остаемся друзьями, верно? — Да, — кивнул Босьо, но кивок — не слово, и «да», сказанное так, — не настоящее, как и село — не настоящее, если в нем не живут люди.

Как не замечать Генерала? Босьо показалось, что встреча эта произошла тоже во сне, ночью, а ночь виделась ему белым днем, тем более, что в последнее время Лесник регулярно включал люминесцентное освещение. Э, как тогда жить, не глядя на село?

Вот уже два дня, как над моей крышей кружатся аисты — самец и его подруга. Улетит самец куда-то, потом снова возвращается и опять давай кружить вокруг печной трубы. Когда на моей трубе аисты вили гнездо? Никогда! Дом низкий, труба из глиняных кирпичей… А этот аист вроде бы мне знаком, не деда ли Димитра? Другой аист на церкви живет, звонарь, еще когда его прогонял да не смог, все село тогда разделилось на тех, кто за звонаря, и на тех, кто за аиста, чуть не передрались, звонарь потом умер, а аист все прилетает… Но этот другой, чей же он? Наконец, сел он на крышу, пощупал ее ногой, я чуть было не заговорил с ним, позабыв про свою бессловесность, вижу — крыша ему нравится. А он смотрит на меня, ощупывает меня глазами — подойду ли я ему.

Как не подойти — ведь аист любит такую трубу, чтоб летом очень-то не дымила, а если и будет дым, то от хвороста и мякины, и крыша чтоб теплая, и люди чтоб под ней были, а сейчас какой у него выбор, где люди-то? Подруга его тоже села на крышу, она пониже и понежнее его, клюв у нее так и подпрыгивает — то ли ругает его, то ли ластится, кто их, женщин, разберет? А потом полетели вдвоем к реке и стали носить веточки да ил — и гнездо скоро было готово. Не прошло и несколько дней, смотрю — новый аист кружит, но положение ему ясно: труба занята, ищи, стало быть, другое место. Мой вроде бы ему это сказал, но тот продолжает кружить, и они словно бы поссорились; этот, второй, упрямым оказался — я и не знал, что у аистов есть упрямство. Сделать для него вторую трубу, что ли? Глины в овраге сколько хочешь, ила тоже достаточно, за один день поставлю трубу, но печки-то у меня второй нет! А если прилетит и третий аист, как тогда быть?

Босьо подметал перед домом, стукаясь иногда головой о низкую стреху. Над крышей кружился аист, а вот и ласточки прилетели! Кроме Иванички — ласточки Босьо, которая прилетала каждую весну и вместе со своим самцом вила гнездо под стрехой как раз над дверью, — прилетели еще шесть — каждая со своим самцом — и заняли места вдоль балок стрехи, словно кто-то заранее распределил, кому где жить. Окончив подметать, Босьо выпрямился и опять ударился о стреху головой. Тут ему показалось странным, что, когда он начал подметать, гнезд еще не было — значит, он подметал целую неделю во сне. Это во сне неделя продолжается столько, что еле успеешь произнести «Как бы не так!» Совсем я запутался, подумал он, по отношению к самому себе никак нельзя быть бессловесным — когда же я спал, если подметал все это время? Он посмотрел на часы с желтой крышкой, которые подарил ему на память Американец; он заводил их каждый вечер перед тем, как лечь в постель. Часы были с двумя желтыми ключиками, которые прикреплялись с внутренней стороны крышки, — один для завода большой пружины, другой — для музыки. Босьо всегда заводил и одно, и другое, потому что любил по утрам слушать мелодию песни «Тираны, совершим мы чудо», которую выводили медные колокольчики.