Вечные времена

Босьо кивнул, что означало, что птицы в порядке и что птицы — это птицы, они держатся вместе и всегда могут найти человеческое жилье, чтобы свить гнездо. Его кивок относился и к славкам, и к малиновкам, и к пеночкам, и к воробьям, напоминающим цыган, и к голубям, и к аистам, и к гривачам, прилетевшим позавчера, и к оранжевому петуху, и к пяти белым курам, и к часам. Словно важно знать, который час, кивнул Босьо, когда нет людей и песню «Тираны, совершим мы чудо» должны слушать птицы.

Генерал все понял, улыбка его погасла.

— Эх, Босьо, — вздохнув, произнес он мягким голосом, в котором давно уже не ощущались генеральские нотки, — я никогда не забуду, как мы с тобой встретились тогда на тропинке возле виноградников. Ты шел с баклагой за водой, а я сидел на камне и смотрел на спящих под орехом женщин. Помнишь?

Босьо кивнул.

— Я каждый день думаю о тебе, — продолжал Генерал, — и все время ввожу тебя в то, что пишу. Ты вроде и стоишь ко мне спиной, а я вижу твое лицо и всего тебя вижу, слышу все слова, что ты таишь в себе, и все пишу о тебе, но не могу кончить, сказать самое главное. Вот и сейчас я тоже писал о тебе. Хочешь, прочту?

Босьо снова кивнул.

Генерал взял из стопки несколько листов, надел очки и стал читать:

«Тогда я наказал его тремя днями карцера… — Подняв очки, Генерал пояснил, — это о лейтенанте Рогачеве, да… а вот о тебе: — …Он со мной нс разговаривает, как было тогда, когда он снова перестал говорить, поняв, что не может найти слово, которое бы выражало все на свете. Я тогда спросил Босьо, что это за слово, а он ответил, что не знает. Мне очень хочется спросить когда-нибудь бабушку Неделю, может, ей известно то слово, но толку от этого не будет, потому что она занимается рождениями и смертями, а не словами. Может, поэтому и Босьо, расспросив всех, не осмелился спросить у нее. Что я могу ему сказать — вижу, мучается, но молчит, и молча мы с ним разминулись на мосту Дачо: хоть мы и друзья, но повернулись друг к другу спиной, а ведь оба ищем — он молчанием то единственное слово, я — словами то единственное молчание. Но, думаю я, слово — это молчание, а молчание — слово, и очень мне хочется пойти к Босьо, оторвать его на несколько минут от его птиц и сказать ему все это, но знаю, что все перепутаю, потому что никогда не могу отделить сегодня от вчера, вчера — от завтра и описываю как действительные случаи из моей жизни вместе с рассуждениями, так и те случаи, которых никогда не было, а может, никогда и не будет.

Возможно, поэтому мне иногда кажется, что в нашей жизни, в самом ее естестве, есть что-то неясное — иногда день кажется мне ночью, а ночь-днем, в другой раз приходит в голову, не снится ли мне то, что наяву, а что же тогда явь? И хотя у нас есть часы и календари — числа, дни, месяцы, годы — время ими не измеришь, какой-то момент может быть и просто мгновением, и целой вечностью, как тогда, когда я смотрел на спящих под орехом женщин и мне хотелось, чтобы они никогда не просыпались, я не вставал с камня и Босьо не продолжал свой путь за водой. И речь идет не о световых годах, которые в Космосе выравниваются, не о времени и пространстве или об обратном времени. Кстати, что такое обратное время? Будто бы время вообще не обратное — достаточно посмотреть вперед или обернуться назад! Да вот, мне стукнуло семьдесят три, а я все еще тот мальчуган, которого побили за то, что разорвал новые штаны, взобравшись на сливу. А когда окончится и может ли окончиться тот бой с жандармерией полковника Манчева у Чертовой скалы, когда у нас было всего семь винтовок и двадцать три патрона? И будто люди, сбежавшие из села, сейчас не здесь — в своих домах и дворах — вон, я вижу, как они возвращаются с поля, и на поле их вижу, когда выхожу поразмяться и освежить мозги, и Босьо всегда вижу. Даже если мы не разговариваем, он здесь и всегда останется здесь…»

— Генерал, — сказал своим настоящим голосом Босьо.

— А! — вздрогнул Генерал. — Ты опять заговорил?

Покраснев, Босьо опустил голову, его большие руки никак не могли найти коленей, чтобы лечь на них.

— Нет, — пробормотал он, — не заговорил, но хочу тебе что-то сказать. Генерал.

— Говори, Босьо.

— Знаешь… — проговорил Босьо, не поднимая головы, словно совершил что-то постыдное и теперь не смеет посмотреть другу в глаза. — Знаешь, Генерал, когда здесь были люди, я мог молчать, мог быть бессловесным, но сейчас не могу.

— Ну так заговори снова! Почему молчишь?

— Не могу. Генерал, для чего попусту тратить слова?

— Э, и что тогда думаешь делать?

Босьо поднял глаза, увидел оружейную пирамиду, гильзу, фотографии на стене, стопку исписанных страниц на одной стороне стола и пачку чистых листов на другой, стенной шкаф, в котором Генерал хранил свои униформы, тюремную одежду, партизанскую куртку и ставшие твердыми, как камень, ботинки.

— Уеду в Рисен, Генерал, — проронил он. — Я могу быть бессловесным, могу молчать, а вот без людей — не могу. Я сказал себе: повернусь ко всему и ко всем спиной — и к Спасу, и к Леснику, и к бабке Неделе, и к тебе, и к селу, но…