Вечные времена

Спас составил себе график работы — каждый час был у него распределен. Спал шесть часов в сутки, трудился без отдыха. Сейчас мне семьдесят два, говорил он себе, — проживу еще десять лет — хорошо. А может, проживу и дольше — лет пятнадцать, двадцать. Он выкрасил железные перила в доме Караманчо, поправил ограду, сменил часть черепицы на крыше, сделал новые подпорки для кровли дома Иллариона. Вымыл полы во всех комнатах, побелил известкой оконные рамы, положив в нее немножко синьки, — чтоб белизна была ярче. Надраил все ручки, обвитые виноградом беседки привел в порядок, отрезав высохшие стебли, посадил новые деревья. — Не думай, что я деньги коплю, — сказал он Леснику, — не такой я дурак, как бай Михал Стефанчин, что помер, оставив шестьдесят тысяч новых левов, зашитыми в матрасе, вместе с клопами. Бай Михал ходил в галошах на босу ногу, ел в день по куску хлеба и одной маслине, носил сплошные лохмотья. Для чего ему были нужны эти шестьдесят тысяч? Наследники теперь будут годами обивать пороги судов, а он уже и сгнил давным-давно.

— Для чего тогда тебе эти дома? — мрачно спросил Лесник.

— Для души, Лесник. Ведь и все вообще — для души, для душевной цели. Когда ты послал меня в лагеря второй раз, я сказал себе: если ты отчаешься, Спас, тебе крышка, свалит тебя рак — и конец! Лежу я ночью и думаю, а в темноте звенят комары, огромные, как медные тарелки, стукаются друг о друга — бум, бум! Ты слышал, как ударяют тарелки в гарнизонном оркестре?

— Ну уж, как тарелки! — пробормотал Лесник.

— Да, право слово! Так вот, стукаются, звенят комары, а я говорю себе: важно не отчаиваться, Спас, колесо истории вертится, загребает — сегодня ты внизу, а завтра-наверху. Физзарядку стал каждый день делать, хотя и без того мы работали с раннего утра до позднего вечера. Даже начальство меня уважало, такого почерка, как у меня, не было ни у кого в лагере, не говоря уж об умении поговорить. Ведь каждому, Лесник, хочется потолковать с хорошим собеседником. Когда я уезжал, начальник стал просить: останься, Спас, назначим тебя здесь на работу, хорошую зарплату тебе дадим плюс порцион и материя на одежду. — Нет, сказал я, связан я пуповиной с селом, там у меня тоже есть работа.

— Какая? — хмуро спросил Лесник.

— Я еще не докопал колодец, Лесник, — ответил Спас. — А ты почему не уезжаешь из села? Предлагали тебе работу в окружном комитете? Предлагали. А в милиции? Предлагали. А стать директором промкомбината просили? Просили. Сейчас тебе предлагают должность заместителя председателя комплекса, а ты отказываешься. Значит, и ты хочешь докопать свой колодец.

Лесник не смог сдержаться и засмеялся.

— Не могу я тебя понять, Спас, — сказал он, — знаю, что ты классовый враг, а говоришь такие вещи…

Спас пожал плечами под зеленым пальто, которое всегда носил внакидку. Когда его спрашивали, почему он его не надевает, Спас отвечал: надевают чиновники, а такие, как я, накидывают.

— Слушай, Лесник, — сказал он. — Ответь мне на вопрос: сколько у человека профилей?

— Как сколько?

— Ну когда смотришь сбоку, с одной стороны и с другой. Ведь два, верно?

— Два, — неохотно признал Лесник.

— Значит, два. А ты видишь у меня только один. Классовый враг! А другой, другой профиль знаешь какой?

— Какой?

— Социалистический! — веско заявил Спас.

— Нам известно, что он за социалистический! Ты мне голову не морочь своими профилями! — Лесник поднялся: ему пора было идти. — Человек, Спас, должен быть чистым и ясным, как стеклышко! Какой у него один профиль, такой и другой — вот так! Ну, ладно, хватит заниматься болтовней, пока!

Хорошо, продолжал разговор Спас, после того как Лесник ушел, я понимаю, что оба профиля должны быть одинаково ясными и чистыми, как стеклышко. Но природа создала человека и с лицом, и с задом. Одни идут вперед лицом, другие — задом! Брось ты этот треп насчет ясности и чистоты! Знаю я их! Пусть ты не веришь, но я, Лесник, за социализм! Если бы не социализм, что открыл мне глаза, я бы так и помер дураком, как бай Михал. А сейчас и орехи, и грибы произвожу, и трудодни вырабатываю, и дома обустраиваю, и сок из них выжимаю: ведь и у домов, как и у всего на свете, есть сок. Илларион всю жизнь жался в своем доме, мерз, скучал — неуютно ему в нем было. А почему? Потому что не выжал он из него сок! Оставил его втуне! Ты не знаешь вкуса этого дома, а живешь в нем. То же самое и с женщинами. У каждой свой сок. Глядишь, живет какой-нибудь тип со своей женой десять, двадцать, даже тридцать лет, а вкуса ее не знает. Жена его рожала, работала, состарилась, а он удивляется: да это моя ли жена? Как же ей быть твоей, балда, когда сок ее затвердел, нужно было выжать его вовремя. А вот Йордан-цирюльник — как женится, сразу выжимает сок из своей жены, и она умирает по всем правилам. Социализм и этой мудрости меня научил — из всего соки выжимать. Стал бы я раньше орехи да грибы выращивать, телевизор покупать, тратить деньги? Ни в коем разе! А сейчас географию изучаю, в художниках разбираюсь, все столицы на память знаю, стою в очереди на машину.