Вечные времена

— Птичку! — выдохнул Босьо. — Я очень давно ее не слышал.

Лесник растерянно заглянул в его радостные глаза. В солнечном свете, казалось, даже русый пушок на румяных щеках Босьо излучает радость. «Ну, раз Босьо заговорил, — подумал Лесник, — значит, есть еще на свете чудеса!» Он не слышал, чтоб Босьо говорил с тех пор, как его знал. Один из его братьев притворялся немым еще во время первой мировой войны, чтобы его не взяли в армию, но Босьо вообще не надо было притворяться: он всегда был нем. А сейчас он сидел на доске возле пыльной метлы и вздыхал.

— А я тебя никогда не слышал, — сказал Лесник. — Насколько я помню, уже лет пятьдесят, как я не слышал, чтоб ты говорил.

— Да, полсотни лет наберется, — согласился Босьо.

— Но этим утром я ее услышал и захотел поделиться с тобой.

— Какая же это птичка?

— Моя! — убежденно ответил Босьо и снова улыбнулся.

— Ты, случаем, не свихнулся?

— Вовсе нет! Это моя птичка, я узнал ее по голосу. Мне было семь лет, когда я ее услышал в первый раз. Тогда как раз с гор подул южный ветер, и снег перед нашим домом растаял. И она прилетела и свила себе гнездо на тополе.

— Что же это за птичка? — пробормотал Лесник. — Насколько мне известно, птицы живут всего несколько лет.

— Не знаю, может, и так, но только это та самая птичка. Другие, может, не живут долго, но эта и сейчас жива. Хочешь, я тебе ее покажу, чтобы и ты услышал ее голос?

Лесник замахал руками:

— Только этого мне не хватало — слушать птичек! Я, друг, сижу тут и голову ломаю, как решить здешние проблемы, а ты зовешь птичку слушать! Агроном сбежал — мне мылят шею, кукуруза сгнила — опять мне по мозгам! Солома загорелась — мне отвечать! А вы только и смотрите, как бы увильнуть от ответственности — ни наше государство, ни наш строй вас не интересуют. Вот возьму да уеду куда глаза глядят! Да только куда мне ехать, ежели я отсюда не могу двинуться! — Лесник тяжело вздохнул: сейчас ему были противны и он сам, и село, и весь мир. Он вспомнил о больной жене Марии, лежащей неподвижно в нижней комнате, устремив гаснущий взор на потолок; о замужней дочери, живущей в городе, которая уже давно не навещала их, и добавил:

— Вам нужен не такой мягкий человек, как я, а держиморда, перед которым вы будете ломать шапку за десять шагов! Партийный секретарь, тьфу! Мне бы чабаном стать да в горы податься, на государственные луга! Лежи себе по целым дням, покрикивай на овец и радуйся чистому воздуху и жизни! Бьешься тут, чтобы открыть им глаза, мир по-новому объяснить, а они — слушают птичек!.. Слушай, Босьо, ты хорошо делал, что молчал столько лет! Замолчи-ка снова и не болтай ерунды…

— Не замолчу! — твердо заявил Босьо. — Когда нужно было молчать, я молчал. А теперь хочу наверстать! Могу рассказать тебе такое, что у тебя волосы встанут дыбом!

— Что же это за «такое»?

— Да так, разное, мои думы — только ты их не поймешь! — Прищурив глаза, Босьо прибавил: — Я сам еще не понял, так где уж тебе понять! У тебя, Лесник, душа высохла, как раздавленная на дороге лягушка. Встряхнись, наконец, ты же государственный человек и партиец, за всех нас в ответе — пошли, я покажу тебе птичку, посмотришь, где она свила гнездо.

Лесник слушал, но ему казалось, что все это сон. Босьо продолжал:

— Когда я ее услышал, душа моя открылась ей навстречу! Она запела, и я понял, что это моя птичка. Она мне пела с высоты.

— С какой высоты? — растерянно спросил Лесник.

— С вершины тополя. Мы с батей старый тополь спилили — он внутри загнил, и на его место новый посадили. Обнесли молодой тополек загородкой, чтобы коза не ела, а потом загородку убрали. Вырос тополь — настоящий великан, в самое небо уперся. И сейчас с него поет для меня птичка. Теперь я могу говорить, сколько хочу, никто не может мне запретить!

— Ну, раз хочешь говорить, говори! — устало произнес Лесник. — Кто тебе будет запрещать? Только не выступай против власти и кооперативного строя.

— Не буду, — обещал Босьо, — мне вовсе и не хочется говорить против власти и кооперативного строя. Мне хочется говорить о другом — о листьях и муравьях, о загородке вокруг тополя, которую мы сколотили с батей, и о бате, от которого остались нам только шапка да палка — только это нам прислали. Он, Лесник, видел больше всех нас и понял больше, но никому не мог этого рассказать — его все равно бы не поняли.

— Да что он такого видел! — с досадой сказал Лесник. — Будь он хоть кем-то, а то — судовой повар! Котлы с супом да очищенную картошку — вот что он видел!

— Ты не знаешь, что он видел, — кротко возразил Босьо. — Он видел небо и океан, разных рыб и китов и сколько еще всего, но не решился, бедный, обо всем этом рассказать, так и помер от непонимания.

— Я знаю, отчего он помер, — язвительно произнес Лесник. — Не хвали его чересчур! Он помер от пива. По двадцать четыре кружки пива выпивал за день, и пузо у него стало таким, будто он беременный близнецами. Он умер оттого, что слишком много пил и ел, — вот сердце-то и не выдержало. Всему селу известно, отчего он помер.