Вечный

Плача, как дети, они дали волю своей муке и своей вине, крепко держа друг друга, и не стыдились своих слез, которые так давно назревали. Которые сказали гораздо больше, чем могли сказать слова, и которые показывали всю горечь не только Пейтона и Фингаля, но холодность внутри всей семьи. Буррак после проклятия Ваноры перестал существовать, а вместо этого, как в склепе, ждал, когда черви съедят мясо с его костей.

Но даже если Пейтон вызвал слишком много вопросов, своей кровью он открыл дверь, которая позволит вернуть жизнь в замок.

* * *

Даже Шон, у которого проклятие отняло эмоции, почувствовал себя легче после исповеди отца.

Тем не менее без отвлекающих чувств его разум работал быстрее, и от него не ускользнуло, что кровь Пейтона все еще текла.

– Отец… брат… – Он замешкался, потому что мужчина с короткими волосами перед ним выглядел как Пейтон, но в то же время был совершенно чужим. И уж точно он не был тем, кого проклятие Ваноры лишило всего. Но здесь было не то место, чтобы вникать в это дело. – Давайте не будем забывать, где мы находимся. Думаю, нам есть о чем поговорить, что не касается ни викария, который уже навострил уши, ни горничных и слуг, которые тут бродят. – Он вложил в руку Пейтона салфетку и с удивлением посмотрел на порез, поднимая его на ноги. – Больно? – спросил он, и Пейтон усмехнулся:

– Да, Шон, mo bràthair, это так. И это замечательно.

Фингаль, который не мог сохранять самообладание или отвести взгляд от своего сына Пейтона, жестом попросил Шона пройти вперед, в его кабинет.

Молча они пересекли зал, и в воздухе повисли перемены. Шон задавался вопросом, что все это значит.

Дверь в кабинет с громким грохотом закрылась за ними. Фингаль сам несколько раз чинил дверь, чтобы она закрывалась именно так. Он считал, что это вызывает уважение у каждого, кто обращается к нему по какому-либо делу. Как удар молотка в суде устранял всякое сомнение и запрещал всякое опровержение, так и его дверь должна была показать, что слово Фингаля здесь – закон.

На этот раз звук, как раскаты грома, прогремел по напряженным нервам Пейтона, и он был уверен, что с двумя другими мужчинами все обстоит так же.

Пейтон вдохнул саму суть комнаты. Книги, свечной воск, копоть в камине и древесина мебели смешивались, издавая знакомый запах всемогущего знания. На шахматной доске лежала пыль, начатая партия в какой-то момент была прервана. Благоговейно юноша прикоснулся к резным фигурам, гадая, начали ли его отец и Блэр эту игру, но так и не закончили после их размолвки. Темные шторы впускали свет лишь узкими полосками, в которых искрилась пыль, словно танцуя под неслышимую мелодию.

Проходя по комнате, Пейтон касался предметов, которые он связывал с отцом: пера в чернильнице, красного стержня сургуча для переписки и украшенного рогом ножа для писем, который и двести семьдесят лет спустя все еще находился в его распоряжении.

Он слышал, как жидкость наливается в бокалы, чувствовал ее аромат, так что юноша попробовал на вкус золотистый виски еще до того, как обернулся. Это было похоже на возвращение домой. То, что он пил с отцом и Шоном, связывало их, независимо от того, на сколько лет они на самом деле расстались.

– Что с тобой случилось? – нарушил наконец мирную тишину Шон.

Пейтон опустил взгляд и отхлебнул жидкость. Смотрел, как золото превращается в янтарь, и сам чувствовал, что окружен блестящей смолой. Это время, которое он давно пережил и почти забыл, было похоже на насекомое, навсегда спрятанное в камне медового цвета. Он находился между людьми, которые уже давно были частью прошлого, и тем не менее слушал их слова и дышал их воздухом. Он не принадлежал этому времени и надеялся, что не бросит вызов судьбе, пребывая сейчас среди них.

Он опорожнил свой бокал, рассказывая при этом свою историю. Правда иногда давалась ему с трудом, иногда легко, и, как и Шон, его отец все меньше и меньше сомневался в его словах. Солнце коснулось горизонта, прежде чем красное зарево исчезло за горами, уступив место ночи. В конце концов свечи догорели, и они сделали много глотков виски, но вера в него, в одно и то же время знакомого им и все же чужого, победила.

Шон растерянно покачал головой.

– Пейтон… ну, другой Пейтон… он никогда нам не поверит! – наконец сказал Шон. – Только представьте себе его… твое лицо!

Пейтон не мог сдержать усмешки. Его присутствие перевернуло здесь все с ног на голову.

– Я пришел сюда только потому, что был уверен, что не встречу здесь себя. Это может быть опасно.

Фингаль кивнул:

– Я тоже так думаю. Я вижу тебя – и в то же время вижу его в тебе. Мне кажется, вы разделили друг с другом душу.

– Я тоже чувствую свое старое «я». Как память. Я чувствую его… мою потребность и желание сделать что-то, но я не могу.

Шон, который, по-видимому, больше не следил за разговором, теперь задумчиво нахмурился:

– Пейтон, когда ты говоришь, проклятие Ваноры будет разрушено только через двести семьдесят лет, значит ли это, что я только через двести семьдесят лет снова… ну ты понимаешь?

Пейтон улыбнулся.