Вечный юноша

Сколько в этом вопросе полуправды и противоречий…

* * *

Из письма Виктору (Мамченко в Париж — Н.Ч.).

Нелепа и дика мысль, в наши дни ставшая до тошнотворности банальной, но, увы, не утратившая своей актуальности: — кучка безумцев с бешенными сердцами, но с дьявольским холодным разумом, по своей прихоти, в некий день, может сжечь в атомном пламени все, что природа создавала миллиарды лет, а человек — непомерным трудом.

С давних лет, среди обычной будничной суеты, вдруг, меня охватывал порыв бессильной ярости, когда я «внезапно вспоминал», что в нашем человеческом обществе существуют и благоденствуют весьма высокочтимые джентльмены в штатских мундирах, которые спокойно, со всей серьезностью, научно разрабатывают способы массового уничтожения людей. А на досуге слушают Баха, Бетховена, Моцарта; любят живопись или стихи.

Эта неразумная наивная ярость против всякой войны дороже мне разумной и серьезной аргументации вертлявого порядка

Вопреки всему.

Казалось бы — опыта много
И жизненный путь немал.
Казалось — к концу дороги
Не плохо людей узнал.

А веришь почти что так же,
Как в двадцать иль в тридцать лет.
Только еще гаже
Полуправда, и да, и нет.

***

«Мира восторг беспредельный»
Сквозь беды и годы пронес.
В общем — от колыбели
И до седых, волос.

Снились в скитаньях номаду —
Песни любви трубадуров,
Шелест листвы и прохлада
В зеленом саду Эпикура.

***

На простой некрашеной полке
Стоят они рядом:
«Historia calamitatum mearum»
И добавим — бессмертной любви — Абеляра,
«Исповедь» Руссо
И
«Житие Аввакума».

Почему же лучшим
Дарована бездна бедствий,
А падали
Благополучие?

***

Глубокая ночная тишина.
Вдали огни мерцающие —
Город.
Жизнь выпита почти до дна,
Так неожиданно и скоро!

А жажды я совсем не утолил.
И все стою, с бадьею у колодца.
Так молодо, так сильно сердце бьётся.
И, кажется: ещё совсем не жил.

Июнь, 20

***

Опять цветы и грозы,
«И звезд ночных, полет».
Но жизнь, уже без позы,
Как ручеек течет.

И лето сушит влагу
И обнажает дно,
Но словом сжечь бумагу
Поэту не дано.

***

Кажутся очень близкими
Снежные эти вершины.
Неужели боишься риска?
Или путь слишком трудный и длинный?

Альпинисты напружили спины.
Трепещут осины в логу…
Дошел же и я, Ирина,
До твоего «не могу!».

27/VI

Из письма Раисе Николаевне (Миллер — Н.Ч.).

… Между прочим, в Москве Ник. Ник. (Кнорринг— Н.Ч.), через Наталью Ивановну Столярову передал три Ирининых книги Анне Ахматовой. Она сейчас в Москве. Очень больна. Все же захотела принять Ник. Ник. Сказала ему: «Если бы стихи Вашей дочери не произвели бы на меня глубокого впечатления, я бы не стала тревожить Вас своим приглашением».

Обещала познакомить со стихами Ирины ряд московских и ленинградских писателей.

Я тебе говорил, что Ник. Ник. написал книгу об Ирине. Написана она в очень интимном, «семейном духе» и больше годится для «семейного архива», чем для широкого круга читателей и, тем более, наших советских.

Так как творчество Ирины слишком интимно переплетено с ее личной судьбой и т. к. Ник. Ник. вложил в книгу и свое, сугубо субъективное, любовью (…) к Ирине — не сумев или не захотев связать эту судьбу с судьбами времени — получился «трагический человеческий документ», очень узко интимного характера.

Я верю, что если бы Ирина дожила до возвращения (в те годы, когда об этом поднимался вопрос — возвращаться она не хотела: «Отдам Игоря Юрию, пускай уезжает с ним в Россию, а сама кончу жизнь самоубийством» (дневник Ирины) на родину — судьба бы ее творчества была бы иной.

Кажется, она умело и очень живо отзывается и на современные ей события, они ее глубоко волновали — «Сакко и Ванцетти», «Линдберг и Чемберлен».

«А в тюрьме выводят на расстрел
Самых, лучших, и непримиримых»

(1942 г.)