Вечный колокол

— Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк — все равно ведь не уйдешь.

— Принеси. Я его еще немного погрею — он мерзнет.

Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в больницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем, и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды — палата показалась ему огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.

— Красиво, правда? — неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа — высокая и одетая с роскошью.

— Очень, — кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.

— Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.

Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?

— Да, — он смущенно кивнул, — спасибо тебе.

— Ты пришел к кому-то? — спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате, кроме нее, еще пятеро женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.

— Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.

— Ширяй? — спросила посадница, и Млад едва не раскрыл рот от удивления: в больнице было не меньше трехсот человек, неужели она знает каждого?

Он растерянно кивнул.

— Я знаю всех, — посадница словно прочитала его мысли, — их имена сами собой откладываются у меня в голове. Имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?

Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?

— Да. А откуда ты узнала об этом?

— В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.

В других палатах тоже было много женщин — кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и чай.

Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же — и Млада и Ширяя — спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо — хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь — он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.

— Сейчас я чай принесу, — Млад погладил его по плечу.

— Принеси, — ответил Ширяй.

— Ты согрелся?

— Наверно. Я хотел встать, но голова кружится — сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.

— Это пройдет. Пей побольше, и ешь. Тебя покормили?

— Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, — Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.

Млад направился в угол палаты, где на столе кипел трехведерный самовар, но его опередила какая-то бойкая девчушка — кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.

— Вот, с медом, сладкий и крепкий, как велел доктор Мстислав!

— Спасибо, — кивнул ей Млад — ее готовность быть полезной тронула его до слез.

Он хотел помочь Ширяю сесть, но тот сказал ему: «Я сам», — и начал неловко приподниматься, толкаясь левой рукой.

— Все равно надо учиться, — парень посмотрел на учителя исподлобья, когда, запыхавшись, оперся спиной на стенку. Лицо его скривилось от боли, и Млад спросил:

— Болит?

— Не поверишь, Мстиславич… — глаза Ширяя на мгновение расширились и стали испуганными, — пальцы болят.

— Сильно?

— Ага. Сильней, чем рана… Как будто отмороженные.

— Такое бывает, — Млад покачал головой — говорили, от такой боли нет лекарства.

Удержать в руке кружку оказалось Ширяю не по силам.

— Ты не можешь найти мне деревянный ящик? — спросил он, сделав пару глотков.

— Зачем?

— Не твое дело, — ответил парень.

— Найду, — пожал плечами Млад, догадываясь, о чем тот ведет речь.

— Только ты сейчас найди, ладно? Я сам хотел, но не смог встать.

— Ты чай допьешь — и пойду искать, — кивнул Млад.

Ширяй помолчал, а потом спросил — несмело, тихо:

— Мстиславич, а как же я наверх буду теперь ходить?

Млад потрепал его по плечу:

— Нормально будешь ходить. Научишься. Ничего в этом сложного нет.

— Я в университет хотел, — Ширяй сжал губы и отвернул голову.

— Никуда от тебя университет не денется.

— А писать?

— Научишься писать. Всему научишься.

Ширяй всхлипнул и скрипнул зубами.

— Она теперь на меня и не посмотрит… — сказал он надломленным голосом, но сдержал слезы.

— Дурак ты, парень, — Млад сунул кружку к его губам, — она еще больше будет тебя любить.

— Почему? — он спросил это от любопытства, испытующе глядя на Млада.

— Они почему-то любят нас… такими…

— Да, я заметил, — согласился Ширяй со знанием дела, — добрыми становятся сразу. То все ломаются, а потом вдруг — раз! Вот Дана Глебовна, все строит из себя что-то, а как тебя любит, оказывается.

— С чего ты взял? — Млад совершенно не хотел обсуждать с учеником свои отношения с Даной, но Ширяй явно ожил, когда переключился с мыслей о своем увечье на отвлеченный вопрос.