Вечный кролик

Кролики с большим трудом управлялись лапами с пуговицами и застежками-молниями. Они могли бы использовать липучки, но считали их «уродливым, неизящным методом застегивать одежду». Они умели застегивать пуговицы, но для этого требовались два кролика и специальные инструменты. Для людей это было все равно что попытаться починить барометр-анероид в боксерских перчатках.

На следующее утро за кофе они рассказали мне о своем вечере. Я узнал, что кроличьи вечеринки были довольно отвязными. Громкая музыка, алкоголь, драки, жаркие споры о политике, снова драки, снова музыка, снова алкоголь… и секс, которым с регулярными перерывами занимались в уютных норках по бокам туннелей. Но больше всего Пиппу впечатлила музыка.

– Она одновременно похожа на свинг, джаз и манго, – говорила она, – и играют ее с таким упоением. Тромбонист даже умер от кровоизлияния в мозг во время своего соло. Следующий номер посвятили ему, а дальше все пошло как прежде. У них такое жгучее желание жить, какого нет у нас, словно им нужно вместить в свои жизни столько веселья и удовольствия, сколько возможно.

– У кроликов высокая смертность из-за болезней, лисиц, несчастных случаев на производстве и соло на тромбоне, – сказала Салли, которая нацепила темные очки, избегала резких движений и говорила очень тихо. – Так что им приходится проживать жизнь на полную катушку, на всякий случай.

– Резонно, – сказал я. – А как вам Колония № 1 изнутри?

– Такая же, как в документалках, – сказала Пиппа, – расположена вокруг Мей Хилл, но почти вся находится под землей и очень рационально устроена. Там чисто, аккуратно, ни пылинки вокруг, и преступности вообще нет. Мы были в подземном клубе под названием «Пушистый хвостик». Пока все танцевали, на нас падали куски сухой земли. Я спросила Бобби, случаются ли здесь обвалы, и она сказала, что случаются – причем часто, – но они просто выкапываются сами. Так что она сказала нам держаться поближе к ней, на всякий случай.

– Значит, Бобби за вами приглядывала? – спросил я.

– Она классная. Кто-то высказал мне и Салли по поводу того, что наш токсичный антропоцентризм губит экологию, и Бобби сразу же организовала обсуждение, где мы пришли к выводу, что понятие «владение» должно уступить понятию «опека». А еще что каждый индивид должен нести ответственность за преступления группы – даже если он не знает, что группа их совершает, и не соглашается с ней. Нужно искупать свою де-факто причастность стремлением все исправить, а также иметь в виду возможности восстановительного правосудия. Все это заставляет задуматься и при этом очень вдохновляет.

– Ты можешь перестать говорить так громко? – сказала Салли. – Или вообще перестать говорить? Мне правда очень плохо.

Я налил ей стакан воды и поставил рядом. Она застонала и отпила крошечный глоточек.

– А кто вас отвез? – насколько мог буднично спросил я. – Какое-то «Кроличье Такси», да?

– Это бывший парень Бобби, его зовут Харви, – ответила Пиппа.

Этого я услышать совсем не хотел. Круг общения всякого кролика был крепким и обширным, и они всегда поддерживали друг друга. Если Харви был бывшим Бобби, то он хорошо знал и Дока, и Конни тоже. А я знал, как работает Крольнадзор и как их всех могли привлечь к ответственности.

– Бобби и Харви остались хорошими друзьями, – сказала Пиппа. – Харви был с нами в клубе.

– Да ну? – сказал я.

– Ага. Он, Бобби и еще два кролика говорили о том, как они могут задержать Акт о Переселении кроликов, пока Всеевропейский совет по правам человекоподобных не обсудит и не составит рекомендации по вопросу равенства кроликов.

– Иногда мне кажется, что поэтому Найджел Сметвик и радовался нашему уходу из Евросоюза, – сказал я, отчаянно стараясь не думать о Харви, – чтобы никто не мог законно оспорить британскую политику в сфере прав кроликов и введения максимальной заработной платы[48].

– Дайте равные права кроликам, и придется дать их еще и коровам, – пробормотала Салли, уткнувшись лицом в скатерть, – или лошадям, или летучим мышам, или овцам. Вот в чем глобальная проблема. Неотъемлемое право всех живых существ – наслаждаться богатыми дарами биосферы. И не абстрактно, не в смысле, что со всеми надо делиться, а с точки зрения единства всей разумной жизни.

Затем она застонала и сказала, что хочет умереть, но не здесь, а в каком-нибудь шикарном месте вроде Поуиса.

– Почему Поуис? – спросил я. – Там, конечно, красиво, но шикарным я бы его не назвал.

– Не Поуис, – сказала Салли, не отрывая лица от скатерти, – а Париж. Простите.

Она поднялась и быстро поковыляла из комнаты в сторону туалета. Я снова повернулся к Пиппе. Она внимательно смотрела на меня.

– Пап?

– Да?