Вечный огонь

Она ловила себя на страшной, постыдной мысли о том, что думает не об Алеше, печалится не о нем, а о том, что могло быть, если бы не его смерть; не о нем самом, а о том, что потеряла с его кончиной. «Нет-нет, — лихорадочно начала уверять себя, — я любила его, он дорог мне, именно он, я скорблю о нем, я останусь одинокой навсегда, буду верна его памяти!» Убеждала себя таким образом, но трезвым сознанием понимала всю неправду этих мыслей. Алеша для нее не существовал отдельно от ее счастья, благополучия, удачного будущего. Отдельно существующего Алеши не было: только Алла и вместе с ней Алексей, Алла и вместе с ней Маринка, Алла и вместе с ней ее семья, ее благополучие. Без Аллы, вне ее интересов, отдельно от ее судьбы Алексея не было и не могло быть. Наглухо закрытый гроб — отстраненная потеря, чужая боль, чужая судьба. Она не доходила до сердца, не ранила. Тревожило то, что могло быть, но не сбылось. Его и надо оплакивать.

Домовины поставили в три автобуса. Родственников рассадили соответственно. Выглядело странным то, что мало слез, мало причитаний. Никто чрезмерно не убивался, никто не падал в обморок. Может быть, успели выплакаться заранее? Может, потому, что потеря пришла так необычно, странно, от небывалого случая, чуждо и непривычно звучащего  о б л у ч е н и я? Может быть, потому, что умерли не просто, а, судя по речам, произнесенным на панихиде, сделали что-то невероятное, чему и названия пока подобрать трудно? Подтверждением высказанному служат ордена Ленина, посвечивающие на алых подушечках, подтверждением этому служат многочисленные венки, обилие венков, которыми был заполнен зал, а теперь автобусы и крытые зеленым брезентом грузовые машины, где рядом с венками сидели матросы почетного караула, зажав между колен карабины. Или потому, что домовины-гробы закрыты и нет возможности взглянуть смерти в лицо, а раз ты ее не видишь — боль не так остра?

За окнами автобуса мелькали дома, встречные машины, высокие металлические опоры с фонарями, стриженые кроны темных безлистных деревьев. Автобус двигался в плотном потоке автомобилей, в которых находились люди, не ведающие о случившемся. И это показалось Алле странным. Была уверена, что вся Москва остановит движение, замрет, склонится в скорби, провожая в последний путь Алексея Горчилова и его товарищей, которые совершили неслыханное. Но Москва шумела, двигалась, дышала, не подозревая о трагедии. И, странное дело, это не оскорбило Аллу, не унизило ее печаль, не вывело из себя окончательно. Наоборот, стало легче дышать, скорбь показалась не так горька и безысходна. С потерей Алексея Горчилова мир не прекращал своего существования. Жизнь вокруг выглядела прочной, надежной, вечной. Тяжесть, давившая сердце, отступила, оставив некоторый холодок. Она понимала свою беду, свою утрату. Этим по-прежнему было занято сознание. И в то же время способна была думать о чем-то ином, способна видеть, запоминать и вспоминать об ином. Глядя на дома, на шумный поток машин, на высокую эстакаду, по которой двигался автобус, на дорожную развязку под эстакадой, узнавала, что едут по Садовому кольцу и выехали на площадь. А вот другая площадь, и тоже знакомая. Уже когда миновали ее, двигались по улице Горького, между рядов плотно прижатых одно к другому зданий, поняла, что промелькнула площадь Маяковского. Как подтверждение в памяти встали белые четырехгранные колонны зала Чайковского, башенка гостиницы «Пекин», тяжеловатая фигура поэта на пьедестале. Аллу всегда радовал вид Белорусского вокзала: удобное глазу, затейливое строение, крашенное белым и бирюзовым. Некрутой подъем на мост, и вдруг открывающийся Ленинградский проспект с широкими полосами скверов по обеим сторонам основной проезжей части, с малыми подъездными дорожками у зданий. Когда вырываешься из узкой горловины улицы Горького на простор проспекта, кажется, что становится легче дышать.

У открытых могил на специальных носилках были поставлены домовины, произносились речи. Серафима Ильинична не вникала в их суть, казалось, была занята иным: сожалела, что ее дитя хоронят так далеко от дома, в чужом городе. Денно бы и нощно сидела у могилы, моля бога взять и ее поскорей, соединить с сыном. Володя и Лида непременно бы заховали и ее в одной оградке, под одной и той же березкой.