Вечный слушатель

гудит ротатор от напряженья,

черною краскою по листу

заголовки, фотоизображенья.

Он рабочим становится быстро знак*м

одетым в комбинезоны и робы,

получающим завтрак сухим пайком

прямо из автоматной утробы.

Тысячи тружеников страны,

на работу спешащих, спины ссутулив,

об этой измене узнать должны

не покидая конторских стульев.

***

"Ушки, кр*жки, стружки..."

***

За семью дверями синедрион

с сигарами сел в покойные кресла,

в полумрак погружен, созерцает он

танцовщиц нагие груди и чресла.

- С кем этот Йорик-мэн заодно?

- О, это жуткий тип! Между прочим,

он популярен, конечно, но

планирует власть передать рабочим!

Ситуация, без сомненья, глупа,

раздумий не избежать гнетущих:

силою молота и серпа

он прельщает черных и неимущих!

Однако - талант не должен пропасть.

Именно так - не давайтесь диву

все эти годы мы держим власть.

Предложим Йорику альтернативу:

голову с плеч - и, в общем, концы;

ну, а исправиться очень просто:

убийства, девочки - и столбцы

торгово-промышленного прироста!

Ясно, ему и на ум не придет

искать условия лучше, льготней:

мы с ним по-братски поделим доход

он получит тридцатник от каждой сотни!

Пусть пишет, что мы всегда на посту.

Мене, текел.... Пусть изложит ясно,

что серп и молот покорны кресту,

что черные нам угрожают всечасно!

***

В дыме и смоге город исчез,

застилая даль, стирая пейзажи,

сквозь марлю воздуха льется с небес

великолепный ливень сажи,

парит, перекатываясь во мгле,

струится, препятствий не замечая;

тысячелистые, виснут к земле

ветви чудовищного молочая.

"Когда у выхода из кино

Варраву полиция расстреляла,

дамских платочков освящено

в крови злодея было немало.

И в комнате ужаса висит

его портрет; собой не владея,

дамы, приняв безразличный вид,

приезжают хотя бы взглянуть на злодея.

Мемуары скупаются на корню,

конкуренты, ясно, остались с носом.

Вдове - или брату его - гоню

тысячу далдеров первым взносом!"

Сажевый ливень льет на бетон,

над площадью сеется базарной,

налипает на жесть и на картон,

оседает в кафе на деке гитарной.

"Ушки, кр*жки, стружки,

поросятки-чушки..."

"Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.

Есть ли казнь, которой бы я не изведал?

Из рук моих бомбу, Господи, вынь!

Тебя я за тридцать далдеров предал!

Ангела ждать ли я ныне могу,

который теплой водой Каледона

уврачует живущих с червем в мозгу,

безжалостный рак изгонит из лона?

Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,

находящей в любом лабиринте дорогу.

Выгодно в этой игре кому,

чтобы цифры росли от итога к итогу?

Ушки, кр*жки, стружки,

поросята-чушки,

в клевере телятки,

а в овсе лошадки...

Это ли хлеб - для детей, для жены

преломленный? Или, согласно уставу,

кровопролитье во имя войны?

Я ребенка ращу - по какому праву?

Следуя вековому обряду,

военный корабль обходит мель,

к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинграду

везет подарки дальних земель.

Призрак-корабль... Беспощадно, яро

занесший атомную пращу...

Которая ждет меня, Господа, кара?

Для чего и зачем я ребенка ращу?

Ушки, кр*жки, стружки,

страшные игрушки,

танки да эсминцы,

морские пехотинцы,

огонь прибрежных батарей,

посты вокруг концлагерей,

пусть детки вырастут скорей,

но любят птичек и зверей.

Солдата, втиснутого в костыли,

как в клетку, - пусть видит грядущий историк:

Равви, молитве моей внемли:

за тридцать минет Тебя продал Йорик!

Но пусть ни магнитная мина, ни риф

Земле не пророчат скорей кончины:

ее не должен бессмысленный взрыв

исторгнуть из лона морской пучины!"

5. СИГНАЛ

Ревет, сквозь ветер и ночь натужась,

сирена полуночная вдали.

Йорик не спит: подавляя ужас,

представляет плывущие корабли.

"Когда наконец объявятся двое

меня увести в последний приют?

Все это - рассказ про время былое,

про то, как забвению долг предают.

Сквозь жизнь чем дальше, тем все бесцельней

люди брести уныло должны.

Что сохранишь ты, хрипя в богадельне?

Образ детей? Старушки-жены?

Выключает, вверясь намекам рассудка,

молочный, словно в каюте, свет,

как ни гремит дождевая побудка,

решает считать, что опасности нет.

Он бренди пьет, распечатав кварту,

на третьей рюмке приходит покой.

Рядом с бумагами желтую карту

долго разглаживает рукой.

Имя свое на последней строчке

приписав, оставляет все на виду:

"Сделаю сверток; без проволочки

по первому зову отсюда уйду..."

Дни, как дрова отсыревшие, с дымом

тлеют, шипят, лениво горя.

Солнцем взрываются нестерпимым

и отлетают прочь, за моря.

"Заберут ли меня беспощадно, грубо?.."

Взгляни, как буря осенняя зла,

колючие ветры мантию дуба

уже разграбили жадно, дотла.

"Должен ли я заниматься вздором,

эту страну - с природою всей,

со всеми людьми - оградить забором

и стеречь ее, будто некий музей,

беречь уходящего каждую каплю:

бушменские сторожевые костры,

вечно плывущих "Верблюда", "Цаплю",

термитник, чайку над склоном горы;

эти аквариумные задворки,

где ангелы-рыбы ведут хоровод,

где моллюск лениво сдвигает створки

и лоцман возле акулы плывет...

Мошкара в янтаре!.. Недаром тоскую:

еще не закончив эту войну,

для войны другой - в глубину морскую

как возьму этот век и эту страну?

Мне точная цель была неизвестна,

но в конце предписанного пути

ко всему привязался я слишком тесно,

и стало очень непросто уйти.

Меж растений морских и звезд зодиака

к обретенной земле прикован вдвойне,

одинокой тропою бреду, - однако