Вечный слушатель

Известен страстный трепет - им, которым

Затем дано, таясь по смрадным норам,

Вылизывать щенков слепые рыла.

Терпенье! Дастся каждому по вере:

Молящийся, помысли о собаке,

О звездах глаз ее: в грязи, в клоаке

Живут и жизни радуются звери.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГЕССЕР

(1899 - 1950)

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ВЕСНОЙ

Не сраженья ли духов грядут, при которых

в облака ударяет воздушный прибой?

Прошлогодние алые листья в просторах

закружились, как ткани, - и множится шорох,

и полуденный свет, словно кровь под стопой.

Не фламинго ль крыла распластал в небосводе,

иль предчувствие розы растет вперехлест?

Снежноягодник, горка стеклянных соплодий,

открывается ветру - и вот, на свободе,

разлетаются чашечки крошечных звезд.

Шелестит золотарник - шуршит панихидой

семенам, унесенным в простор синевы.

Даже пугало шепчется с кариатидой,

тайну, вестница Леты, немедленно выдай,

ту, что спит в глубине прошлогодней листвы.

Это гальки над берегом блеск глянцевитый,

Иль раздвинулась прорезь в небесном жабо?

Там стоят, темно-серой одеждой прикрыты,

две фигуры: достоинству шведской Бригитты

соответствует благость китайца Ли Бо.

И все шире лазурь, все живей сердцевина

синевы заколдованной вешний разлив.

Как синица над желобом, дрогнет пучина,

и, прозрачней слезы, теневая картина

растрепещется, в зренье поэта вступив.

СКАЗАНО В ПОЛДЕНЬ

Сад в полудреме. Покой низошел

полднем долгим, сонливым.

Скоро ли яблокам падать в подол,

грушам и круглым сливам?

Все дозревает: колени расставь

для терна и мирабели.

Сладостью, магией взвихрена явь.

Спелость почти на пределе.

Наполняют чашу до ободка

плоды, благодарные зною,

лежат, мерцая, как облака,

желтизною, голубизною.

Паданки - ливнем. Во что перейдет

взятый от целого выдел?

Все - нараспашку. Несорванный плод

сгинул и жизни не видел.

Шорох в беседке: с утра до утра

там наседка сидит - притомилась.

Время, куда ты? В Заморье, пора...

Где же ты, сладость? Твоя кожура

желта ли, багрова? Ты жизнь иль игра?

Ответом доносится: милость!

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

I

Мак, облетай,- к чему хранить

дождинок тяжких зерна;

и ящерку легко сманить

во тьму корней - туда, где нить

прядет вторая Норна:

выводок юный

в гнездах чижата;

пишутся руны

коротко, сжато;

роза давно лепестки обронила,

иглы татарник топорщит уныло

цвел ведь, убогий, когда-то.

Он сделать силится рывок

собой заполнить поле.

Там пугало, как поплавок,

под ним - цветочный островок

средь зарослей фасоли.

Куколь со снытью

скручены твердо;

стянуты нитью

кросна и берда,

голос Гермеса из вечного мрака:

"Куколка, вызрей в коробочке мака,

бабочкой вылупись гордо!"

Уток погоды дождевой

струится по станине,

мгновенья мчат через навой,

и духотою дождевой

пропитан плат полыни.

Пасти мочажин

в гнили и в прели;

шорох протяжен;

тыквы созрели.

Умер снегирь, птицелов одурачен...

Отсвет над папертью все еще мрачен,

но не обманет у цели.

II

Споры от папорти - крылья сандалий.

О Гермес, не твоя ли работа?

Вскрыты семянки, и в дальние дали

сами подошвы тропу угадали

но смотри, не попасть бы в тенета!

Вспомни Клингзора: волшебник могучий

мне роднею доводится дальней.

Вызнала я, на неведомый случай,

жабника тайну, и мыши летучей

ты не сделаешь путь мой печальней.

Лета взбухает- и пенится дико

Унструт, речка подлунного мира.

Двух этих рек божество, Эвридика,

заточена в берегах: безъязыка

и безмолвна Орфеева лира.

III

Лепесток опасть спешит;

мак в коробочке шуршит

тяжкий, темнокровный.

Знай, что Норна ткет мечту,

подрубая на лету.

Спи, мой цвет шиповный.

Спи для Норны, что тебе

уготовила в судьбе

трудный путь, греховный.

Не серпом и не мечом,

знай, полынь с тропы ссечем.

Спи, мой цвет шиповный.

Спи, под шорох с вышины.

Для бессмертных не важны

звенья родословной.

Мчатся ветры, шелестя.

Знай, Орфей - твое дитя.

Спи, мой цвет шиповный.

УХОД СЕМЯН

Сентябрь - хозяин хмурый:

поспели времена.

Походкою понурой

в обувке жесткой, бурой

уходят семена.

Босые кармелиты

бредут в туман, во тьму,

для всех ветров открыты,

и ливнями облиты,

и мучены в дыму.

Султаны, камилавки

плывут сквозь белый свет

ни отдохнуть на лавке,

ни добрести до травки

у них надежды нет.

Стоят подобья пагод

салатная гряда.

Пучки, устав от тягот,

обвянут, в землю лягут,

лишь грянут холода.

Из древних лет несмело

бредет жрецов толпа:

для орфиков приспело

мгновенье смены тела,

священна их тропа.

Пусть имя - лишь обнова,

но неизменна суть.

Пусть гаснет свет былого,

в семянке - скрыто Слово,

и мир не стар ничуть.

МАРТИН КЕССЕЛЬ

(1901 - 1990)

***

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не почуять рост корней,

чей путь и долог, и глубок,

но ввысь приводит тем верней;

Во всем живом - росток такой

являет смысл и естество,

он есть в любой душе людской,

и попросту - на дне всего.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб отказаться наотрез

от перепутий и дорог,

снегов и синевы небес;

от счастья тайного, когда

тела сливаются в одно,

и блещет багрецом вода,

преображенная в вино.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не были ему даны

права - не подводить итог,

не раздувать пожар войны;

жизнь говорит: держись, поэт!

Так не впадай же в забытье,

и в час, когда надежды нет,

есть малый отсвет от нее.

Нет, мир земли не столь убог,

чтоб не постичь болезнь свою,

его закон и прям, и строг,

он верного найдет судью,

чтоб тот, былое обозрев

и меру зла установя,