Вечный слушатель

крошатся плоды чернобыла,

взметаются споры хвоща,

вращает затылком подсолнух

в тяжелых натеках росы,

и воздух разносит на волнах

последнюю песню косы.

Дрозды средь желтеющих листьев

садятся на гроздья рябин,

в проломах дорогу расчистив,

ползут сорняки из лощин,

молочною пеной туманов

до края долина полна,

в просторы воздушные канув,

от кленов летят семена.

Трещат пересохшие стручья,

каштан осыпает плоды,

дрожит шелковинка паучья

над лужей стоячей воды,

и в поле, пустом и просторном,

в приливе осенней тоски,

взрываются облачком черным

набухшие дождевики.

КУЗНЕЧИКУ

Кроха-кузнечик, о чем на меже

стрекот разносится твой?

Не о подруге ли - той, что уже

встретить не чаешь живой?

Небо висит, как стеклянный колпак,

ужас и тьма в вышине,

тайну открой: не от страха ли так

громко стрекочешь в стерне?

Кроха-кузнечик, как жизнь коротка!

Видишь, пожухли ростки,

видишь, дрожать начинает рука,

видишь, седеют виски.

Душу напевом своим не трави!

Видимо, сроки пришли:

о, погрузиться бы в лоно любви

или же в лоно земли.

Кроха-кузнечик, среди тишины

не умолкай, стрекочи,

небо и зной на двоих нам даны

в этой огромной ночи.

Полон особенной прелести мрак,

сладко брести по жнивью.

Может, услышит хоть кто-нибудь, как

я напоследок пою.

О ГОРЕЧИ

Когда вино лакается беспроко,

ни горла, ни души не горяча,

и ты устал, и утро недалеко

тогда спасает склянка тирлича.

В нем горечи пронзительная злоба,

он оживляет, ибо ядовит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

Когда, на женщин глядя, ты не в духе,

и не настроен искушать судьбу

переночуй у распоследней шлюхи,

накрашенной, как мумия в гробу.

К утру подохнуть впору от озноба,

и от клопов - хоть зареви навзрыд:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

Когда перед природой ты бессилен,

и путь лежит в безвестье и туман

под вечер забреди в квартал дубилен

и загляни в загаженный шалман.

Обсиженная мухами трущоба,

зловоние и нищий реквизит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

О ПРЕБЫВАНИИ ОДИН НА ОДИН

С каждым однажды такое случается: вдруг

вещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.

Выпав из времени, все позабыв, как во сне,

ты застываешь, с мгновением наедине.

Наедине с перелеском, с тропинкой косой,

с житом и куколем, сеном и старой косой,

с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,

с пылью, клубящейся на придорожном ветру.

С волосом конским, что прет из обивки, шурша,

с пьяницей, что до получки засел без гроша,

с водкой в трактире, едва только шкалик почат,

с пепельницей, из которой окурки торчат.

К злу и добру в равной мере становишься глух,

ты - и волнующий шум, и внимающий слух.

Пусть через годы, но это придет из глубин:

знай же тогда - ты со мною один на один.

ВЫСЫЛКА

Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

не регистрирована, без пальто, без чулок,

в номере ночью с приезжим застигнута, вместе

с тем, что при ней оказался пустой кошелек.

Б*рбару Хлум осмотрели в участке, где вскоре

с ней комиссар побеседовал начистоту

и, по причине отсутствия признаков хвори,

выслал виновную за городскую черту.

Мелкий чиновник ее проводил до окраин

и возвратился в управу, где ждали дела.

Б*рбару Хлум приютил деревенский хозяин,

все же для жатвы она слабовата была.

Б*рбара Хлум, невзирая на страх и усталость,

стала по улицам снова бродить дотемна,

на остановках трамвайных подолгу топталась,

очень боялась и очень была голодна.

Вечер пришел, простираясь над всем околотком,

пахла трава на газонах плохим коньяком,

Б*рбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,

снова в родное кафе проскользнула тайком.

Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,

сопротивленья не выказала при аресте,

что и отмечено было в судебном досье.

МАРТА ФЕРБЕР

Марту Фербер стали гнать с панели

вышла, мол, в тираж, - и потому

нанялась она, чтоб быть при деле,

экономкой в местную тюрьму.

Заключенные топтались тупо

в камерах, и слышен этот звук

был внизу, на кухне, где для супа

Марта Фербер нарезала лук.

Марта Фербер вдоволь надышалась

смрада, что из всех отдушин тек,

смешивая тошноту и жалость,

дух опилок, пот немытых ног.

В глубину крысиного подвала

лазила с отравленным куском;

суп, что коменданту подавала,

скупо заправляла мышьяком.

Марта Фербер дождалась, что рвотой

комендант зашелся; разнесла

рашпили по камерам: работай,

распили решетку - все дела.

Первый же, еще не веря фарту,

оттолкнул ее, да наутек,

все, сбегая, костерили Марту,

а последний сбил кухарку с ног.

Марта Фербер с пола встать пыталась;

воздух горек сделался и сух.

Вспыхнул свет, прихлынула усталость,

сквозняком ушел тюремный дух.

И на скатерть в ядовитой рвоте

лишь успела искоса взглянуть,

прежде, чем в своей почуять плоти

рашпиль, грубо распоровший грудь.

РЫБА С КАРТОШКОЙ

Горстка рыбы с картошкою, полный кулек

на три пенса, - а чем не обед?

Больше тратить никак на еду я не мог,

уж таков был семейный бюджет.

Я хрумкал со вкусом, с охоткой,

и крошки старался поймать,

покуда за перегородкой

так тягостно кашляла мать.

Горстку рыбы с картошкою, полный кулек,

принесла ты в кармане своем,

помню, тяжкий туман в переулках пролег,

было некуда деться вдвоем.

И, помню, в каком-то подъезде