Вечный слушатель

Алберт Хелман (1903–1996)

Где?

Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен —
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?

Ведь — без сомнения — они

живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна

их жалоба, — зачем, как птица,
мех гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,

в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом,
и сетуют? Но где же, где?

Голоса

Больной не спит; он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;

Пьянчужка, пропустивши чарку,

бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма:
бред воспаленного ума;

Обрывок старого романса

и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;

Старанье крохотной личинки —

она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха, —
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик, —
нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,

и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты…
И мышь во мраке что-то ест.
А там, где замаячит крест —
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,

и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово — неизвестно как —
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал
и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,

и ждет, и постоянно внемлет.
Молчит забота. Меркнет свет.
Вопросы есть. Ответов нет.

Геррит Ахтерберг (1905–1962)

Распутин

Он жен чужих лишал одною фразой
стыда и воли, и в объятья звал,
и страсть преподносил, как ритуал,
в чаду религиозного экстаза.

Он сглаживал и исцелял от сглаза,

царевич жил, ему благодаря.
Над Петербургом, над двором царя,
тень мужика висела, как проказа.

Юсупов. Танцы, женщины, вино.

Отрава. И — пока еще темно —
в Неву, и — двадцать пуль на всякий случай.

На лед он руку выпростал одну,

но захлебнулся и пошел ко дну
как жребий власти, некогда могучей.

Освенцим