Вечный странник, или Падение Константинополя

Центральный неф Святой Софии заполнила толпа, состоявшая из членов всех монашеских братств города, среди них же находились и делегации из островных монастырей, а также из множества отшельнических поселений, расположенных в горах на азиатском берегу Мраморного моря. На галереях собралось большое число женщин; среди них, по правую сторону, — княжна Ирина. Стул ее был установлен на переносном ковровом возвышении, чуть в стороне от массивной опоры, и, соответственно, поднят почти до уровня находившейся прямо перед ней балюстрады, так что ей прекрасно было видно все внизу, до самой апсиды. Люди отсюда казались карликами, однако в свете, лившемся из сорока полукруглых окон над галереями, все фигуры вырисовывались совершенно отчетливо.

Там, внизу, алтарная часть была отделена от главного нефа решеткой из коринфской меди, за ней, справа, Ирина видела императора — в парадном облачении восседавшего на троне: величественная и царственная фигура. Напротив него стоял трон патриарха. Между алтарем и решеткой возвышалась сень из белого шелка, на четырех столбах из сверкающего серебра. Под сенью, на прочном шнуре, висел золотой сосуд, содержавший Святые Дары; для посвященных этого было достаточно, чтобы понять, какова цель нынешнего собрания.

За решеткой, лицом к алтарю, стояли собравшиеся. Чтобы представить себе, как они выглядели, читателю надлежит вспомнить описание шествия по садам Влахерна во время всенощного бдения. Здесь были те же черные и серые рясы, те же тонзуры и те же взлохмаченные волосы; те же клобуки и блестящие четки; те же мрачные бородатые лица; те же хоругви, орифламмы и гонфалоны — под ними отдельными группами стояли соответствующие общины. В дальнем конце, ближе ко входу с паперти, теснились воины и простолюдины — они были зрителями, а не участниками церемонии.

Проводил службу лично патриарх. Наступило полное молчание, и хор, невидимый тем, кто стоял в нефе, величественно грянул: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф! Полны небеса и земля славы Твоей. Осанна в вышних! Благословен Грядущий во имя Господне!» — и под это пение его святейшество облачали для службы. Поверх подрясника диаконы надели рясу из беленого льна, сверху — жесткую златотканую столу. После этого патриарх медленно подошел к алтарю и помолился; потом его подвели к балдахину, где он благословил плоть и кровь и смещал их в потирах — теперь их можно было передать служкам, стоявшим перед ним на коленях. Император, который вместе со всеми, кто находился по обе стороны ограждения, раньше встал на колени, теперь поднялся и, молитвенно сложив руки, занял место перед алтарем, патриарх же поднес ему потир на небольшом дискосе; Константин пригубил, и победный глас хора вознесся до самого купола.

После этого его святейшество вернулся к сени и начал передавать потиры служкам; тут же врата, соединявшие алтарную часть с храмом, распахнулись. Не раздавалось ни шороха одежды, ни шарканья ног.

И тут от группы, стоявшей неподалеку от врат, отделилась фигура в черной рясе и произнесла хриплым голосом, заглушенным складками куколя, скрывавшего голову и лицо:

— Мы пришли сюда, святейший владыка, по твоему приглашению, дабы принять участие в Святом причастии, — и я вижу, что ты сейчас пошлешь его нам. Однако многие из стоящих здесь считают, что в квасном хлебе благодати нет, другие же вовсе почитают вкушение его кощунством. Скажи нам…

Патриарх посмотрел на говорившего, после чего, передав потир, дал служкам знак следовать за ним; в следующий миг он уже стоял в раскрытых вратах и, воздев руки, воскликнул:

— Святое — святому!

Повторив древнюю формулу, он шагнул в сторону, давая потироносцам пройти в неф; однако они остались стоять, потому что заслышали некий нараставший звук, происхождение которого определить было невозможно: казалось, что он одновременно и нисходит из купола, и восходит к нему от пола. То был рокот толпы, встававшей с колен.

Патриарх, при всей своей телесной слабости, был крепок духом и остер умом — эти качества часто свойственны тем, чья жизнь прошла в борениях и яростных диспутах. Спокойно глядя на встававшую паству, он вернулся на свой престол и заговорил с помощниками: те принесли простую фелонь и надели на него, полностью скрыв златотканую столу. Когда патриарх вновь появился в раскрытых вратах, все клирики и миряне, увидевшие его, поняли, что вмешательство он счел за кощунство, от которого оберег себя сменой облачения.

— Тот, кто смеет прервать Святое таинство, должен иметь к тому веские основания, ибо, вне зависимости от оснований, прегрешение его велико.

И взгляд, и манеры патриарха говорили об отсутствии лукавства, вот разве что самый подозрительный человек отметил бы, что они несколько слишком нарочиты.