Вечный Жид

Семен Аркадьевич испугался. Хотя Танович и сам толком не знал, кто, извините, и з  х у его подопечный, и с какого фу он сорвался, ему, тем не менее, категорически запрещалось вести с воспитанником любые разговоры, которые так или иначе могли навести Первого на раскрытие его таинственного и даже мистического, понимаешь, и н к о г н и т о.

А Первый неясно припомнил, рассмотрел на краешке осознаваемого мира, в дальней туманной дымке горизонта подсознания, вспыхивающего порой боевыми зарницами, примыслил вдруг, что ему всегда нравилось у б и в а т ь.

В мозгу Первого принялись отщелкиваться некие стоп-кадры. На них он явственно различил задушенного суслика в капкане, отрубленную голову петуха, острорылого подсвинка и торчащий под левой его лопаткой нож с узорной рукояткой.

Надвинулась из прошлого косматая рожа с глазами налитыми кровью, рожу сменила мертвая человеческая грудь с четырьмя следами от пуль пробивших ее, потом — отрезанная голова, которую держала чья-то рука, ухватив голову за волосы, и Первый не мог сообразить, его ли это рука, а может быть, он только наблюдает зловещую сцену со стороны.

«Откуда в памяти моей такое? — содрогнулся ученик С. А. Тановича. — Мне кажется, я ощущаю удовольствие от убийства, хотя не могу до конца увериться, что когда-то убивал сам… Не память ли это, доставшаяся мне от предков, среди которых были убийцы?

Иногда мне кажется, что мы не Homo sapiens’ы, мы, кровожадные звери, хищники, и стремимся убить ближнего на секунду быстрее, чем ближний сотворит это с тобой…

Когда убиваешь, то чувствуешь себя Богом! Но откуда эта мысль, как возникла в моем существе?

Но мне помнится… Да, помнится, что убивал я — или мои предки? — только грязных и отвратительных людишек, я  с е п а р и р о в а л человеческую породу, отделял мирных овец от вонючих и драчливых козлов, ибо последних нельзя оставлять в живых, нельзя щадить тех, кто покушается на Вселенское Добро…»

Первый вздрогнул и подозрительно покосился на Тановича: не прочитал ли бывший преподаватель научного коммунизма его мысли.

«Те-те-те, — с ходу осадил потерявший память бег собственных рассуждений. — Кинь-ка р е в е р с, парень… Эка, куда тебя занесло! Тут из тебя демона зла, понимаешь, готовят, а ты о защите Вселенского Добра заговорил. Не стыкуется, Вася. Погоди… Василий? Так меня звали? Нет, это из поговорки «Вася, Петин брат…» Или наоборот: «Петя, Васин брат».

Он снова испытующе глянул на С. А. Тановича, но тот мыслей читать не умел и перемены во внутреннем мире подопечного не заметил.

— Не погулять ли нам по столице? — предложил психолог.

Он знал, что посещение многолюдных мест один из способов борьбы с синдромом о ж и д а н и я. Тем более, у боссов явная накладка, связанная с тем, что объект с в а л и л  в отпуск и на вполне законном, так сказать, основании может не появиться 23 февраля у могилы Неизвестного солдата.

Впрочем, не его это, Тановича, ума дело. Хотя перемена цели террористического акта обрекает н а с м а р к у усилия Семена Аркадьевича.

«Готовили Первого для одной Великой Миссии, а выяснится, что возникла еще более Великая… Теперь уже Величайшая! Абсурд…»

Вслух он сказал:

— Какие будут пожелания, сударь? Едем проветриться или новые кассеты посмотрим?

— Можно и съездить… Дебильные в и д я ш к и  с Беверли Хиллз мне в достаточной степени обрыдли… Но вы, Танович, не боитесь, что где-нибудь на Тверском бульваре я рвану на себе рубашку и истошным голосом заору: «Вяжите меня! Я рельс разворотил…»

Семен Аркадьевич пожал плечами.

— Загадочная русская душа, — сказал он.

VII

— Иосиф Виссарионович Сталин оставил нам великое государство. И жизнь в нем становилась все лучше и лучше. До тех пор пока невежественный и у д а Хрущев не предал идеалы, вбил первый клин и в духовную твердь, и в экономический хребет Державы.

Именно при Хрущеве принялись мы закупать хлеб за океаном, именно в годы его предательской о т т е п е л и возникли молодые христопродавцы, которые ныне, седовласые уже витии, превратились в завзятых п р о р а б о в иудиного мышления, лизунов атлантической, воистину д е р ь м о к р а т и ч е с к о й задницы.

Участь того ученика, который предал Учителя и выдал врагам в Гефсиманском саду, известна. И пусть современные и у д ы знают: осины растут не только в окрестностях Иерусалима. Их предостаточно в русских лесах. На всех хватит!

…Когда умер Сталин, мне исполнилось уже восемнадцать лет, я учился на третьем курсе мореходного училища, год проплавал матросом, на себе испытал, что такое война в Корее и  ц у н а м и на Курильских островах.

Но я оплакивал смерть Учителя и не стыдился горьких мужских слез.

Двадцатый съезд поверг меня — да разве только меня! — в шоковое состояние. Позднее я написал и напечатал рассказ «Последний крик», за который местные власти чохом зачислили автора в  ф о р м а л и с т ы — с подачи Хрущева в стране была развернута и такая кампания.