Вечный Жид

Этот прием не был смертельным, но лишь отключал сознание объекта, изымал его из реального бытия на некоторое время.

К о з е л свалился, будто подкошенный, и сочинитель, подхватив и спрятав в карман перфокарту, затащил комментатора в чуланчик с приборами. Писатель не пожалел бы для него и приема ш л а г б а у м, но ш л а г б а у м был пропуском на тот свет, а Станислав Гагарин не считал себя вправе единолично судить и приговаривать к смерти сукиного сына. Хотя его лживая и подстрекательская болтовня с экрана уже унесла десятки и сотни жизней в Карабахе и Южной Осетии, в Приднестровье и Таджикистане.

«Хоть ты и наглая вошь-кровопивец, а соцзаконность распространяется и на тебя, негодяя», — мысленно проговорил сочинитель, доставая из кармана к о з л а его собственный платок.

Платок он полил жидкостью из флакона и положил на лицо лежавшего навзничь п е р ф о к а р т о ч н о г о проходимца.

— Так надежнее, — заключил председатель. — Найдут нескоро, очнется тоже не сразу… Словом, как в кино: поскользнулся, упал, очнулся — гипс!

Дырчатая пластина сработала как нельзя лучше. Лифт загудел, гостеприимно спустился, Станислав Гагарин открыл дверь, затем захлопнул за собой, и кабина, дернувшись, повезла сочинителя наверх.

Там его ждали два черно-суконных парня. Разумеется, не его лично, а того, кто лежал сейчас в каморке с платком на сытой и усатой морде. Но лифт пришел пустым. Станислав Гагарин ловко, не задев охранников, покинул кабину, и с улыбкой смотрел на глупые рожи мордоворотов, едва ли не обнюхивающих подъемное устройство.

— Заибанская перестройка, — проворчал, наконец, старший наряда. — Спецтехника — и та не фурычит. Лифт сам по себе поднимается, препадлина.

— Доложим в рапорте? — предположил с у к о н е ц помоложе.

— А на фуя? — вопросом на вопрос ответил старшо́й. — Нам же и  в с п и д я т за потерю з ы р к о с т и  и шпиономанские размышления… И вообще ты, Сидоров…

Дожидаться продолжения разговора Станислав Гагарин не стал. Он вошел в большую комнату, скорее — весьма уютный конференц-зал, предназначенный для приватных, полуинтимных заседаний. Посередине размещался круглый стол, его обнимали со всех сторон шесть кресел. Седьмое, видимо, предназначалось для председательствующего, оно было повыше других, и спинка опять же подлиннее.

За столом сидели трое, председательское место пустовало. Станислав Гагарин всмотрелся в лица этих троих и в одном из них узнал бывшего члена Политбюро.

IV

К ночи в пустыне похолодало, и тепло, идущее от костра, было ласковым и непостижимо умиленным, искренне нежным.

Большие и яркие южные звезды, разогнанные пламенем костра, попряталась до поры, но присутствие их осознавалось. Они будто звери из таинственного бора наблюдали за путниками, ставшими ночлегом на лесной опушке.

Песок, на котором сидели эти двое, стал уже прохладным, завтра к полудню в нем можно будет варить яйца. И никакого леса вокруг, песок да песок, разве что редкие пятнышки зеленых оазисов, возникших вокруг спасительных колодцев, дающих продление жизни и людям, и овцам, и растениям, и неутомимым покорителям песчаных просторов, философски спокойным и невозмутимым кораблям пустыни — верблюдам.

Ярко горел костер.

Блики его пламени трепетали, перемещаясь на лицах Вечного Жида и Станислава Гагарина, метнувшихся сюда через пространство и время, отражались в глазах, завороженно восхищенных огненным танцем таинственной саламандры.

— Как любите вы, земляне, открытое пламя, — нарушил молчание Агасфер. — Не раз и не два сиживал у костра, за две тысячи лет бывало таких мгновений бесчетно, и всегда наблюдал, как приходит к глядящему в огонь человеку особое чувство.

— Древнее чувство, — заметил сочинитель. — Оно возникло в сознании человека в доисторические времена, когда пращуры досыта насмотрелись на небесные молнии, лесные и степные пожары, еще до того, как сумели приручить огонь.

Впрочем, до конца огонь так и не приручили… И в сердцевине о с о б о г о чувства, о котором вы изволили заметить, дорогой товарищ Агасфер, лежит атавистический страх перед могуществом и беспощадностью огненной стихии.

— Все-то вы знаете, Станислав Семенович, — с легкой язвительной усмешкой заметил Фарст Кибел. — Материалист вы наш неисправимый…

Писатель хотел было обидеться на Вечного Жида, на хрена ему эти подначки, хотя бы и от Зодчего Мира, небожителя, стало быть, олимпийца, да передумал. В конце концов, если носитель Вселенского Разума сыронизировал по поводу твоего якобы всезнайства, то обидного в этом вовсе нет. Вспомни о сократовской ма́ксиме «Я знаю, что я ничего не знаю» и успокойся, Папа Стив…

Вслух он сказал: