Вечный зов

Она сказала «конечно», хотя могла бы сказать совершенно иное. Она могла бы сказать, например, что он, Полипов, и сам большой мастер переворачивать факты и придавать им любую окраску, что он сам может, не дрогнув, оболгать любого человека, если ему это выгодно, а тем более — необходимо, что он давно опустился до самых низких способов мести, когда в тридцать седьмом и в тридцать восьмом годах, последовав совету именно Лахновского, с помощью Якова Алейникова убрал с пути, уничтожил Баулина, Кошкина, Засухина, и что, не дрогнув, так же поступит с Кружилиным, если для этого будет хоть малейшая возможность.

И еще многое-многое могла бы она сказать ему, и он знал, что она может это сказать, но не скажет, ибо так и ей и ему было удобнее.

Все в их жизни — и отношения, и чувства, и слова — было ложью, и оба они понимали это. Сейчас Полипов не верил ей точно так же, как в тот далекий теперь уже вечер, когда она бросилась на него в спальне с бессвязными словами о любви. И она знала, что он ее не любит, никогда не любил и никогда не женился бы на ней, если бы она не женила его на себе таким способом. Но они оба сделали вид, что верят в искренность чувств, слов и поступков друг друга, потому что эта ложь была, очевидно, той формой их отношений, той оболочкой, в которой только и возможно было их существование. Под этой скорлупой они приспособились дышать, двигаться, говорить, смеяться — словом, приспособились жить. Расколись эта оболочка — оба онемели бы, задохнулись от хлынувшего на них свежего воздуха.

— Пойдем, Петя, ужинать, — сказала жена.

— Да, пойдем. Но Субботин-то, Субботин каков? П-подлец… «У тебя, — говорит, — партийности нисколько не осталось, а может быть, и не было ее никогда…»

Направившаяся было в кухню Полина Сергеевна резко остановилась. В ее широко открытых глазах плескался откровенный испуг.

— Ты понимаешь, какой мерзавец?! — в голосе его звенел неподдельный гнев. — Какие выводы делает?! И вообще — представляешь, какое мнение он обо мне будет… высказывать теперь в области?!

Поужинали они молча, не глядя друг на друга, чувствуя друг к другу обоюдную брезгливость, отчуждение. Это случалось каждый раз, когда приходилось разговаривать о таких вещах, как сегодня. В кровати Полипов долго лежал неподвижно, уткнув лицо в горячее плечо жены. Потом спросил неожиданно:

— Сколько же лет сейчас этому Лахновскому?

— Около семидесяти уже.

— Всех троцкистов передавили, а этот сумел в какую-то щель забиться… Когда он подохнет только!

Еще лежали некоторое время молча в темноте.

— Да-a, Кружилина теперь ни с какого боку не возьмешь, — вдруг проговорил Полипов, закладывая руки за голову.

— Как же теперь мы будем, Петя? Субботин тебя действительно обложил.

— Ничего, ничего, вырвусь…

— Да — как?

— Не знаю. Спи… Ничего сейчас не знаю. Вот лежу и думаю…

* * *

Утром Полипов поднялся, как обычно, рано, на улице было еще темным-темно. Окна залепило мокрым снегом — ночью была небольшая метель.

— Как же теперь мы, Петя? — разливая чай, опять спросила жена.

— Да, положение не из веселых, откровенно сказать, — накладывая в стакан с чаем варенье, проговорил Полипов. Он любил сладкое, варенья положил ложки четыре, потом еще два куска сахара. — Я хотел в другую область попытаться, но… не знаю. С такой аттестацией отправят, что долго чихать будешь. Не обойдешь, не объедешь этого Субботина. Надо сделать какой-то другой маневр. — Он отхлебнул раза два из стакана, помедлил. — На фронт я попрошусь.

В стакане у Полины Сергеевны звякнула ложечка.

— Не вижу я лучшего выхода, Полинушка, — проговорил Полипов. — Этим я все отрублю, сброшу с себя всякие… наклеенные на меня ярлыки. А после войны буду как… как чистенький листок бумаги…

— Немцы под самой Москвой. Как она еще закончится, война…

Полипов чуть не выронил стакан. Он успел подхватить его второй рукой, пролив на колени горячий чай, вскочил, с грохотом отбрасывая плетеный стул, крикнул, багровея:

— Не смей! Слышишь ты — не смей!

Широкая грудь его сильно и тяжело заходила, сжатые кулаки, которыми он упирался в стол, побелели, в глазах полыхнуло что-то незнакомое для Полины Сергеевны. Она видела его всякого, знала, когда он лгал для себя и для нее, и сейчас, глядя на его трясущиеся щеки, на метавшие молнии глаза, на взмокшую прядь волос, косо перечеркнувшую широкий лоб, никак не могла понять — искренняя эта его вспышка или, как всегда, показная. Если показная, то до какой же степени притворства может дойти этот человек и есть ли все-таки там, на дне его души, хоть немного чего-нибудь человеческого? А если искренняя, то, значит, она ошибалась всю жизнь, полагая, что насквозь видит и понимает этого человека, значит, он действительно сложнее, чем она думала…

— Петя?!

— Как ты… можешь?! Как ты могла сказать такое?! — бросал он тяжелые слова в ее красное, еще пухлое от сна лицо. — Даже подумать… даже подумать…