Вечный зов

На эти его последние слова Василий совсем не обратил внимания, тут же забыл их, потому что снова думал о Лельке, пытался вспомнить: отражались ли тогда в ее глазах белые облака? Но не мог. Зато вспомнил, когда все это было. Было это два года назад с небольшим, весной, в мае сорок первого. В тот день капитан Назаров отпустил его в увольнение на целый день. До обеда они с Лелькой бродили по Перемышлю, она была почему-то задумчива и рассеянна. Потом перекусили в маленькой закусочной, выпили горького кофе, и Лелька захотела в лес. И там, в лесу, где-то недалеко от Сана, на глухой поляне, густо заросшей ромашками, Лелька, ранее строгая и неприступная, вдруг отдалась ему спокойно и просто, спросив только, будто не знала этого раньше: «Ты очень любишь меня?» – «Лелька!» – укоризненно воскликнул он. И тогда она еще сказала: «Я полячка. Ты увидишь, какими верными и добрыми женами бывают полячки. А жить поедем в твою Сибирь. Ладно?» – «Ладно».

После этого она долго еще лежала молча в ромашках, такая же чистая и красивая, как эти бесхитростные цветы. А сейчас – где она? Где?

В глотке у Василия встал какой-то ком, и он начал задыхаться. Хватая ртом воздух, он опять поднялся, скрипнув нарами. Тотчас приподнялся и Губарев, все еще не спавший или разбуженный вскриком.

– Извини, – проговорил Василий, продохнув ком в горле. – Вот... не спится.

Василий лег, стал смотреть в темноту. Губарев протянул во тьме руку, пощупал ему лоб.

– Да ты что? Здоров, говорю.

– Ага, – откликнулся Губарев.

Потом Василий, помолчав, спросил вдруг:

– Валь, а здесь... ромашки растут?

– Какие ромашки?

– Какие? Обыкновенные.

– Вероятно. А впрочем, не знаю. Не знаю, Вася. С чего это вдруг ты?

– Я... Лельку вспомнил. Девушка у меня была.

– А-а, – промолвил Губарев, вздохнул. Минут через пять он опять вздохнул. – Да, точно не могу сказать. Многое я знаю о Тюрингии, вообще о Германии, а вот этого...

– Расскажи, – неожиданно попросил Василий. – Или стихи почитай. Ты давно уже не читал...

– Давно, – промолвил Губарев с горечью. – И сейчас не хочется. И рассказывать... Иногда и не верится, будто шла здесь какая-то иная жизнь, полная высокого благородства и великого смысла. Будто давний сон... или волшебная сказка, слышанная давно-давно...

Валя Губарев был сейчас, как и все они, похож на скелет, обтянутый кожей. Василий познакомился с ним впервые в концлагере Галле, когда вернулся из карцера после третьего неудачного побега. Он вечером притащился в барак полуживой, уткнулся в рваное тряпье и так пролежал всю ночь без движения. Утром Назаров, отказавшийся в этот раз бежать, сказал Василию: «Я говорил – бесполезно», а этот Губарев, появившийся в бараке за время его отсутствия, спавший на соседних нарах, протянул ему небольшой кусок эрзац-хлеба и сказал: «На, поешь».

Затем между Назаровым и Губаревым произошел такой разговор:

– Я, Назаров, приметил – ты в хороших отношениях со старостой блока.

– Не знал, что ты такой наблюдательный, – отозвался Назаров.

– Твой земляк несколько дней не сможет работать. Поговори со старостой... Дневальным, что ли, пусть его назначит на время.

– Не осмелится, – опять сказал Назаров. – Блокфюрер-то понимает – какой он дневальный?

– А ты все ж поговори... Эсэсовец этот тоже вроде не окончательная скотина.

По существующим правилам староста блока, назначаемый из числа старых заключенных, мог в свою очередь назначать себе в помощь нескольких дневальных, которые не привлекались к работе в командах, имели право оставаться в бараке в рабочее время.

Слушая этот разговор, Василий думал, что поговорить со старостой Назаров не решится, не осмелится. Но капитан все же поговорил, Василий около недели отлеживался в бараке. Это помогло немного окрепнуть и, возможно, вообще спасло ему жизнь. Уже после всего в течение нескольких месяцев Василий еле таскал ноги, шатался, как пьяный, а что могло произойти, если бы сразу после карцера его выгнали на работу? Ведь с такими заключенными разговор короткий.

Сейчас, пока Кружилин размышлял обо всем этом, Губарев сидел и молчал, думал о чем-то. Длинный барак с двумя рядами трехэтажных нар был освещен всего двумя слабенькими лампочками. Василий и Губарев лежали на нижнем этаже, свет сюда почти совсем не доставал, во мраке поблескивали только белки глаз Губарева.

Вздохнув, Валентин заговорил негромко и грустно:

– Веймар, Веймар... Тут сочиняли свою музыку Иоганн Себастьян Бах и Ференц Лист, здесь искали покоя и Шиллер, и Кристоф Мартин Виланд, и Готфрид Гердер... Великие имена. Гёте любил говорить, что здесь, на горе Эттерсберг, чувствуешь себя большим и свободным, чувствуешь себя таким, каким, собственно, нужно быть всегда... Это я почти дословно вспомнил его слова.

– Большим и свободным... – повторил Василий.

– Да. И, словно в насмешку, фашисты построили здесь этот лагерь. В этом святом месте...

Неожиданно Василий вполголоса начал декламировать: