Вечный зов

Дашутка, раскинув по подушке тощие косички, спала, как все дети на заре, глубоко и сладко, ее не могли разбудить ни голоса, ни громкие шаги, ни хлопанье дверей, и Володька понимал это, но говорил тихо, к столу прошел осторожно и неслышно.

Единственный кусочек сала Агата положила в чашку сына, тот, склонившись над ней, хлебал сиротское варево не спеша и молча, все время отгребая этот кусочек в сторону. Выхлебав, он отложил ложку, а сероватый пластик сала остался на дне чашки, белея там.

– Ты чего, сынок? – кивнула Агата на этот кусочек. – Съешь.

– Не, то Дашутке. Ей учиться.

Агата ничего больше не стала говорить, опустила глаза в свою чашку, чтобы сын не увидел в них проступившей мокроты. Она давно стеснялась его как старшего в их семье.

Через несколько минут они были на конюшне, запрягли лошадей в розвальни. Агата подошла к стоявшему рядом коровнику, из-под закрытых ворот которого пробивалась узкая блеклая полоска света от фонаря.

– Антонина, ты, что ль? – крикнула Агата, приоткрыв ворота. – Выйди на час.

«На час» – означало на немного, на минуту, так говорили в Михайловке, и в Шантаре, и везде вокруг. Антонина зимой не кашеварила, некому и нечего было варить, она, как и все колхозники, жила зимой в Михайловке, работала на скотном дворе.

– Ну, чего? – сказала она, выйдя с лопатой в руках, которой сгребала в коровнике навоз. – Здорово ночевали, тетя Агата.

– Здравствуй, Тоня. Мы вот поехали, ты разбуди Дашутку в школу.

– А, ладно, – сказала Антонина, поглядела на маячившего во мраке возле саней Володьку. – Я сбегаю разбужу.

Когда они выехали за деревню, ночь стояла еще плотная, на черном небе безмолвно горели звезды, тоже, как деревья и кусты, будто заиндевевшие и будто именно с них на землю осыпалась сверкающая изморозь.

Было холодно и глухо в этот ранний час, непроницаемая тишина стояла над Михайловкой, над Звенигорой, над заваленными снегом полями и перелесками.

Агата и сын ее находились в первых санях, она сидела на голом дощатом днище, поджав под себя ноги, и держала в руках вожжи, Владимир лежал рядом, укрытый старым тулупом. Вторая лошаденка привычно бежала следом.

– Ты подремал бы, сынок. Пока-а еще доедем... – произнесла Агата, поглядев на сына.

Володька не откликнулся на это, а через некоторое время сказал:

– А что, мам, хорошо бы Дашутка-то в ученые люди вышла? Вон как учится. В агрономы бы, а то в ветеринары, еще лучше.

– Да... это хорошо бы, – негромко ответила Агата срывающимся голосом.

– Батяня приедет – мы ее доучим.

– Приедет, сынок, дай-то бог.

– Доктора, мам, сейчас знаешь какие! Они его вылечат.

– Дай-то бог, – еще раз сказала Агата.

После того письма, что Агата показала Анне на току, Иван прислал еще два-три, а затем письма прекратились, не было их всю вторую половину сентября, весь октябрь и ноябрь. Сердце Агаты все леденело, а когда выпал снег, и вовсе остановилось, будто его снегом этим засыпало и заморозило. «Вот и Ванюшка! Вот и Ванюшка...» – гвоздем долбила ей в мозг одна и та же страшная мысль, она стала чернеть и коробиться, как береста на огне. Лишь в самом конце ноября наконец-то пришла от него весть, пришел привычный треугольник. Агата, не читая письма еще, заревела на всю Михайловку от радости. А потом еще раз заревела от испуга, не сразу и сообразив, что самое страшное уже позади. Письмо было написано непривычно корявыми строчками. Иван сообщал, что в середине сентября он под городом Брянском, когда из него выбивали немцев, был «немного поранен в правую руку, осколком срезало на ней чуток пальцев, пришить чужие теперь нельзя, придется без них теперь махать рукой...».

– Про Семена... есть что?! – влетела в дом Анна, узнав о письме.

– Про Семена? Не-ет, – ответила Агата, думая о своем. И завыла, всхлипывая: – Без них теперь махать... Господи, не так же всё! Не только пальцы! Тяжельше он поранен... Вот и строчки кривые, карандаш не может держать!

– Ну что орешь-то? – осадила ее Анна. – Живой же. Приедет скоро... Вот – «вскорости комиссуют». Ты радуйся, дура, а она орать...

Да, Иван писал, что «вскорости комиссуют меня, значит, не гожусь теперь для войны, подлечут вот еще маленько в госпитале, вылечат окончательно то есть, не позже нового года, сказали мне, и выпишут, приеду я к вам, родные мои...». О Семене же – ни слова, будто никогда он вместе с ним не воевал, никогда не знал, нигде не встречал этого человека, племянника своего.

О Семене он написал несколько строк наконец в следующем письме, полученном два дня назад. Строки были скупые и непонятные и оттого еще более страшные. «Там Анна изводится, понятно, что я об Семене молчу. А что писать-то? Потерялся он от меня во время одного боя. Где он, я счас не знаю. Приеду, так расскажу, как это получилось так. Ты Анну успокой, мертвым я Семку не видел, значит, он может быть живым вполне...»

Когда Агата дала Анне это письмо, та прочла строчки о сыне своем молча, молча же встала и побрела к двери.

– Ты б, Анна, сама написала Ивану... Опиши, мол, подробно, что и как, – посоветовала Агата, не зная, что сказать ей другого. – Вот адрес этого госпиталя, где Иван...